Page 48 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

дворы под постой. Во всяком случае, все те из крестьян, кто принимал участие в
прошлогоднем разгроме княжеской усадьбы, и все члены волисполкома из
беспартийных (человек десять молодежи скрылись из села еще до появления немцев)
получили на кормежку по солдату с конем.

Так и к Алексею Красильникову постучался в ворота бравый германский солдат, в
полной амуниции, при винтовке и в шлеме. Непонятно лопоча, показал Алексею ордер,
похлопал по плечу:

– Карашо, друг…
Солдату отвели Алексееву комнату, убрали только сбрую и оружие. Солдат сейчас же
устроился – постелил хорошее одеяло, на стену повесил фотографию Вильгельма, велел
подмести пол почище.
Покуда Матрена мела, он собрал грязное бельишко и попросил выстирать. «Шмуциг,
фуй, – говорил он, – битте, стиркать». Потом, очень всем довольный, брякнулся в сапогах
на постель и закурил сигару.

Солдат был толстый, с плоскими усами, вздернутыми кверху. Одежда на нем была
хорошая, ладная. И есть был здоров, как боров. Жрал все, что ни приносила ему в
комнату Матрена; особенно понравилось ему соленое свиное сало. Матрене жалко было
до смерти кормить салом немца, но Алексей сказал: «Брось, пусть его трескает да спит,
только бы носу никуда не совал».

Когда нечего было делать, солдат напевал про себя военные марши или писал письма на
родину на открытках с видами Киева. Не озорничал, только ходил очень громко, – топал
сапогами, как хозяин.

У Красильниковых было теперь – будто покойник в доме: садились за стол, вставали
молча, Алексей – невесел, на лбу морщины. Матрена осунулась, вздыхала, украдкой
вытирала слезы фартуком. Больше всего боялась она за Семена, как бы он не сорвался
сгоряча. Но он за эти дни будто затих, затаился.

Теперь каждый день в волостной избе и на воротах по дворам расклеивались универсалы
гетмана о возврате земли и скота помещикам, о реквизициях и поборах, о
принудительной продаже хлеба, о беспощадных карах за попытки к бунтам, за
укрывательство коммунистов и так далее…
Мужики читали универсалы, помалкивали. Потом стали доходить зловещие слухи о том,
что в таком-то селе скупщики под охраной немецкой кавалерии вывезли даже
немолоченый хлеб, расплатились какими-то нерусскими бумажками, которых и бабы
брать не хотят, в таком-то селе угнали половину скота, а в таком-то не оставили будто бы
и воробью клюнуть.
По ночам в укромных местах мужики стали собираться небольшими кучками, слушали
рассказы, кряхтели. Что тут было делать? Чем помочь? Такая навалилась сила, что
только дух пускай, а не пикни.

Семен стал хаживать на эти собрания – на зады, к ручью, под иву. В пиджаке внакидку
сидел на земле, курил, слушал. Иной раз хотелось вскочить, кинуть пиджак, развернуть
плечи: «Товарищи!..» Напрасно, – только напугаешь их, затрясут мужики мотнями,
разбегутся.
Однажды в сумерки на выгоне он встретил какого-то человека, – тот стоял, скалился.
Семен пошел было мимо, человек окликнул негромко:
– Братишка!

Семен вздрогнул: неужели свой? Спросил, искоса оглядывая того:
– А что надо?

– Ты Ликсеев брат?
– Ну, скажем.