Page 50 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

казенную бумагу: с такого-то двора – столько-то хлеба, шерсти, сала и яиц представить
германскому интендантству по такой-то цене в марках. На площади у церкви уже стоял
военный обоз. По дворам у ворот ухмылялись постояльцы-немцы, в шлемах, с
винтовками.

Зачесались мужики. Кто божиться стал. Кто шапку кинул об землю:
– Да нет же у нас хлеба, боже ж ты мой! Хоть режь, – нет ничего!..
И тут по улице на дрожках проехал управляющий. Не столько солдат или стражников
испугались мужики, сколько его золотых очков, потому что Григорий Карлович все знал,
все видел.

Он остановил жеребца. К дрожкам подошел исправник. Поговорили. Исправник гаркнул
стражникам, те вошли в первый двор и сразу под навозом нашли зерно. У Григория
Карловича только очки блеснули, когда он услышал, как закричал мужик-хозяин.

В это время Алексей ходил у себя по двору, – до того растерялся, что жалко было
смотреть. Матрена, опустив на глаза платок, плакала на крыльце.

– На что мне деньги, марки-то эти, на что? – спрашивал Алексей, поднимал чурку или
сломанное колесо, бросал в крапиву к плетню. Увидал петуха, затопал на него: –
Сволочь! – Хватался за замок на амбарушке: – Жрать-то мы что будем? Марки эти, что
ли? Значит, – по миру хотят нас? Окончательно разорить? Опять в окончательную
кабалу?

Семен, сидя около Матрены, сказал:

– Хуже еще будет… Мерина твоего отберут.
– Ну уж нет! Тут я, брат, – топором!
– Поздно спохватился.

– Ой, милые, – провыла Матрена, – да я им горло зубами переем…

В ворота громыхнули прикладом. Вошел жилец, толстый немец, – спокойно, весело, как к
себе домой. За ним – шесть стражников и штатский, с гетманской, в виде трезубца,
кокардой на чиновничьей фуражке, со шнурованной книгой в руках.

– Тут – много, – сказал ему немец, кивнув на амбарушку, – сал, клеб.
Алексей бешено взглянул на него, отошел и со всей силы швырнул большой
заржавленный ключ под ноги гетманскому чиновнику.
– Но, но, мерзавец! – крикнул тот. – Розог захотел, сукин сын!

Семен локтем откинул Матрену, кинулся с крыльца, но в грудь ему сейчас же уперлось
широкое лезвие штыка.

– Хальт! – крикнул немец жестко и повелительно. – Русский, на место!

Весь день грузились военные телеги, и поздней ночью обоз ушел. Село было ограблено
начисто. Нигде не зажигали огня, не садились ужинать. По темным хатам выли бабы,
зажав в кулаке бумажные марки…

Ну, поедут мужик с бабой в город с этими марками, походят по лавкам, – пусто: ни
гвоздика, ни аршина материи, ни куска кожи. Фабрики не работают. Хлеб, сахар, мыло,
сырье – поездами уходит в Германию. Не рояль же мужику с бабой, не старинную же
голландскую картину, не китайский чайник везти домой. Поглазеют на чубастых, с
висячими усами, гайдамаков в синих свитках, в смушковых с алым верхом, шапках,
потолкаются на главной улице среди сизо-бритых, в котелках, торговцев воздухом и
валютой. Вздохнут горько и едут домой ни с чем. А по дороге – верст двадцать отъехали –
стоп, загорелись оси на вагонах, – нет смазки, машинного масла: немцы увезли.
Песочком засыплют, поедут дальше, и опять горят оси.