Page 44 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

что видишь: кровать, зеркало, кофейники, ложки-плошки, разные тряпки-барахло, – все
этой зимой добыли. Матрена твоя очень люта до хозяйства. Ни один базарный день не
пропускает. Я еще по старинке – на денежки продаю, а она – нет: сейчас кабана,
куренков заколет, муки там, картошки – на воз, подоткнет подол и – в город… И на базар
не выезжает, а прямо идет к разным бывшим господам на квартиру, глазами шарит: «За
эту, говорит, кровать – два пуда муки да шесть фунтов сала… За эту, говорит, покрывалу
– картошки…» Прямо смех, как с базара едем, – чистые цыгане – на возу хурда-бурда.

Матрена, пожимая мужнину руку, говорила:
– Двоюродную мою сестру, Авдотью, помнишь? Старше меня на годочек, – за Алексея ее
сватаем.
Алексей смеялся, шаря в кармане:
– Бабы эти прежде меня решили… А и верно, браток, надоело вдовствовать. Напьешься и
– к сводне, такая грязь, потом не отплюешься…
Он вынул кисет и обугленную трубочку с висящими на ней медными побрякушками,
набил доморощенным табаком, и заклубился дым по хате. У Семена от речей и от
самогона кругом пошла голова. Сидел, слушал, дивился.

В сумерки Матрена повела его в баньку, заботливо вымыла, попарила, хлестала веником,
закутала в тулупчик, и опять сидели за столом, ужинали, прикончили глиняный
жбанчик до последней капли, Семен хотя еще был слаб, но лег спать с женой и заснул,
обвитый за шею ее горячей рукою. А наутро – открыл глаза – в хате было прибрано,
тепло. Матрена, посверкивая глазами, белозубой улыбкой, месила тесто. Алексей скоро
должен был приехать с поля завтракать. Весенний свет лился в чистые окошечки,
блестели листы фикусов. Семен сел на кровати, расправился: как будто вдвое прибыло
здоровья за вчерашний день, за эту ночь, проспанную с Матреной. Оделся, помылся,
спросил – где у брата бритва? – в его комнате у окошка перед осколком зеркала
побрился. Вышел на улицу, стал у ворот и поклонился сидевшему у соседей в
палисаднике древнему старику, помнившему четырех императоров. Старик снял шапку,
важно нагнул голову – и опять сидел, ровно поставив мертвые ноги в валенках, ровно
сложив жиловатые руки на клюке.

Знакомая улица в этот час была пуста. Между хатами виднелись далеко уходящие
полосы зеленей. На курганах, на горизонте, кое-где стояли распряженные телеги. Семен
поглядел налево, – над меловым обрывом лениво вертели крыльями две мельницы.
Пониже, на склоне, среди садов и соломенных крыш, белела колокольня. За еще
прозрачной рощей горели от солнца окна бывшего княжеского дома. Кричали грачи над
гнездами. И роща, и красивый фасад дома отражались в заливном озере. Там у воды
лежали коровы, бегали дети.
Семен стоял и поглядывал исподлобья, засунув руки в просторные карманы братниной
свитки. Глядел, и находила печаль ему на сердце, и понемногу сквозь прозрачные волны
жара, струящиеся над селом, над лиловыми садами и вспаханной землей, видел он уже
не этот мир и тишину. Подъехал Алексей на телеге, еще издали весело окликнул.
Отворяя ворота, внимательно взглянул на Семена. Распряг мерина и стал мыть руки на
дворе под висячим рукомойником.

– Ничего, браток, обтерпишься, – сказал он ласково. – Я тоже, с германского фронта
вернулся, ну не глядел бы ни на что: кровь в глазах, тоска… Ах, будь она, эта война,
проклята… Идем завтракать.
Семен промолчал. Но и Матрена заметила, что муж невесел. После завтрака Алексей
опять уехал в поле. Матрена, босая, подоткнувшись, ушла возить навоз на второй
лошади. Семен лег на братнину постель. Ворочался, не мог уснуть. Печаль томила
сердце. Стиснув зубы, думал: «Не поймут, и говорить нечего с ними». Но вечером, когда
вышли втроем посидеть у ворот, на бревнышке, Семен не выдержал, сказал:
– Ты, Алексей, винтовку бы все-таки вычистил.
– А ну ее к шуту… Воевать, браток, теперь сто лет не будем.