Page 48 - Три товарища

пластинку. Услышав пение, Альфонс успокаивался, и рука с молотком опускалась.
Теперь в этом уже не было такой надобности: Альфонс постарел, и страсти его поостыли,
а жена умерла. Ее портрет, подаренный Фердинандом Грау, который имел здесь за это
даровой стол, висел над стойкой.

Пластинка кончилась. Альфонс подошел к нам.
— Чудесно, — сказал я.
— Особенно первый тенор, — добавила Патриция Хольман.

— Правильно, — заметил Альфонс, впервые оживившись, — вы в этом понимаете толк!
Первый тенор — высокий класс!

Мы простились с ним.

— Привет Готтфриду, — сказал он. — Пусть как-нибудь покажется.
Мы стояли на улице. Фонари перед домом бросали беспокойный свет на старое ветвистое
дерево, и тени бегали по его верхушке. На ветках уже зазеленел легкий пушок, и сквозь
неясный, мерцающий свет дерево казалось необыкновенно высоким и могучим. Крона
его терялась где-то в сумерках и, словно простертая гигантская рука, в непомерной
тоске тянулась к небу.
Патриция слегка поеживалась.
— Вам холодно? — спросил я.

Подняв плечи, она спрятала руки в рукава мехового жакета.

— Сейчас пройдет. Там было довольно жарко.
— Вы слишком легко одеты, — сказал я. — По вечерам еще холодно.

Она покачала головой.
— Не люблю тяжелую одежду. Хочется, чтобы стало наконец тепло. Не выношу холода.
Особенно в городе.

— В «кадиллаке» тепло, — сказал я. — У меня на всякий случай припасен плед.

Я помог ей сесть в машину и укрыл ее колени пледом. Она подтянула его выше.
— Вот замечательно! Вот и чудесно. А холод нагоняет тоску.

— Не только холод. — Я сел за руль. — Покатаемся немного?
Она кивнула.

— Охотно.
— Куда поедем?

— Просто так, поедем медленно по улицам. Все равно куда.
— Хорошо.

Я запустил мотор, и мы медленно и бесцельно поехали по городу. Было время самого
оживленного вечернего движения. Мотор работал совсем тихо, и мы почти бесшумно
двигались в потоке машин. Казалось, что наш «кадиллак» — корабль, неслышно
скользящий по пестрым каналам жизни. Проплывали улицы, ярко освещенные
подъезды, огни домов, ряды фонарей, сладостная, мягкая взволнованность вечернего
бытия, нежная лихорадка озаренной ночи, и над всем этим, между краями крыш, —
свинцово-серое большое небо, на которое город отбрасывал свое зарево.
Девушка сидела молча рядом со мной; свет и тени, проникавшие сквозь стекло,
скользили по ее лицу. Иногда я посматривал на нее; я снова вспомнил тот вечер, когда