Page 139 - Архипелаг ГУЛаг

шире и объёмнее, чем нам, но именно советские издания до них доходили мало, и этот изъян
они чувствовали всего острее, им казалось, что именно поэтому они не могут понять
главного, самого высокого и прекрасного о Советской России, а то, что доходит до них, есть
искажение, ложь, неполнота. Представления о нашей подлинной жизни у них были самые
бледные, но тоска по родине такая, что если бы в 41–м году их кликнули — они бы все
повалили в Красную армию, и слаще даже для того, чтобы умереть, чем выжить. В двадцать
пять–двадцать семь лет эта молодёжь уже представила и твердо отстояла свою точку зрения.
Так, группа Игоря была «непредрешенцы». Они декларировали, что, не разделив с родиной
всей сложной тяжести прошедших десятилетий, никто не имеет права ничего решать о
будущем России, ни даже что–либо предлагать, а только идти и силы свои отдать на то, что
решит народ.
Много мы пролежали рядом на нарах. Я охватил, сколько мог, его мир, и эта встреча
открыла мне (а потом другие встречи подтвердили) представление, что отток значительной
части духовных сил, происшедший в Гражданскую войну, увёл от нас большую и важную
ветвь русской культуры. И каждый, кто истинно любит её, будет стремиться к
воссоединению обеих ветвей — метрополии и зарубежья. Лишь тогда она достигнет
полноты, лишь тогда обнаружит способность к неущербному развитию.
Я мечтаю дожить до того дня.

* * *

Слаб человек, слаб. В конце концов и самые упрямые из нас хотели в ту весну
прощения. Ходил такой анекдот: «Ваше последнее слово, обвиняемый!» — «Прошу послать
меня куда угодно, лишь бы там была советская власть! И — солнце…»
Советской–то власти нам не грозило лишиться, грозило лишиться солнца… Никому не
хотелось в крайнее Заполярье, на цынгу, на дистрофию. И особенно почему–то цвела в
камерах легенда об Алтае. Те редкие, кто когда–то там был, а особенно— кто там и не был,
навевали сокамерникам певучие сны: что за страна Алтай! И сибирское раздолье, и мягкий
климат. Пшеничные берега и медовые реки. Степь и горы. Стада овец, дичь, рыба.
Многолюдные богатые деревни…
Арестантские мечты об Алтае — не продолжают ли старую крестьянскую мечту о нём
же? На Алтае были так называемые земли Кабинета Его Величества, из–за этого он был
долго закрытее для переселения, чем остальная Сибирь, — но именно туда крестьяне более
всего и стремились (и переселялись). Не оттуда ли такая устойчивая легенда?
Ах, спрятаться бы в эту тишину! Услышать чистое звонкое пение петуха в
незамутнённом воздухе! Погладить добрую серьёзную морду лошади! И будьте вы
прокляты, все великие проблемы, пусть колотится о вас кто–нибудь другой, поглупей.
Отдохнуть там от следовательской матерщины и нудного разматывания всей твоей жизни, от
грохота тюремных замков, от спёртой камерной духоты. Одна жизнь нам дана, одна
маленькая, короткая! — а мы преступно суём её под чьи–то пулемёты или лезем с ней,
непорочной, в грязную свалку политики. Там, на Алтае, кажется, жил бы в самой низкой и
тёмной избушке на краю деревни, подле леса. Не за хворостом и не за грибами—так бы
просто вот пошёл в лес, обнял бы два ствола: милые мои! ничего мне не надо больше!..
И сама та весна призывала к милосердию: весна окончания такой огромной войны! Мы
видели, что нас, арестантов, текут миллионы, что ещё большие миллионы встретят нас в
лагерях. Не может же быть, чтобы стольких людей оставили в тюрьме после величайшей
мировой победы! Это просто для острастки нас сейчас держат, чтобы помнили лучше.
Конечно будет великая амнистия, и всех нас распустят скоро. Кто–то клялся даже, что сам
читал в газете, как Сталин, отвечая некоему американскому корреспонденту (а фамилия? —
не помню…), сказал, что будет у нас после войны такая амнистия, какой не видел свет. А
кому–то и следователь сам верно говорил, что будет скоро всеобщая амнистия. (Следствию
были выгодны эти слухи, они ослабляли нашу волю: чёрт с ним, подпишем протоколы, всё