Page 298 - Архипелаг ГУЛаг

способностей! И наконец, как мы видим по сталинскому произволу, историческая личность
может быть всемогущей, а Толстой зубоскалил над этим!
И в предтюремные, и в тюремные годы я тоже долго считал, что Сталин придал
роковое направление ходу советской государственности. Но вот Сталин тихо умер — и уж
так ли намного изменился курс корабля? Какой отпечаток собственный, личный он придал
событиям— это унылую тупость, самодурство, самовосхваление. А в остальном он точно
шёл стопой в указанную ленинскую стопу, и по советам Троцкого.
Мальчики читали мне свои стихи и требовали взамен моих, а у меня их ещё не было.
Особенно же много они читали Пастернака, которого превозносили. Я когда–то читал
«Сестра моя жизнь» и не полюбил, счёл далёким от простых человеческих путей. Но они мне
открыли последнюю речь Шмидта на суде, и эта меня проняла, так подходила к нам:
Я тридцать лет вынашивал Любовь к родному краю И снисхожденья вашего Не жду…
И не желаю. Гаммеров и Ингал так светло и были настроены: не надо нам вашего
снисхождения! Мы не тяготимся посадкой, а гордимся ею! (Хотя кто ж способен истинно не
тяготиться? Молодая жена Ингала в несколько месяцев отреклась от него и покинула. У
Гаммерова же за революционными поисками ещё не было близкой.) Не здесь ли, в тюремных
камерах, и обретается великая истина? Тесна камера, но не ещё ли теснее воля? Не народ ли
наш, измученный и обманутый, лежит с нами рядом под нарами и в проходе?
Не встать со всею родиной Мне было б тяжелее И о дороге пройденной Теперь не
сожалею.
Молодёжь, сидящая в тюремных камерах с политической статьёй, — это никогда не
средняя молодёжь страны, а всегда намного ушедшая. В те годы всей толще молодёжи ещё
только предстояло — «разложиться», разочароваться, оравнодушеть, полюбить сладкую
жизнь, — а потом еще, может быть, может быть, из этой уютной седловинки начать горький
подъём на новую вершину—лет через двадцать? Но молоденькие арестанты 45–го года со
статьёй 58–10 всю эту будущую пропасть равнодушия перемахнули одним шагом — и бодро
несли свои головы — вверх под топор.
В Бутырской церкви уже осуждённые, отрубленные и отрешённые, московские
студенты сочинили песню и пели её перед сумерками неокрепшими своими голосами:
…Трижды на день ходим за баландою, Коротаем в песнях вечера И иглой тюремной
контрабандного Шьём себе в дорогу сидора.
О себе теперь мы не заботимся: Подписали — только б поскорей! И ко–гда? сюда е–щё
во–ро–тимся?.. Из сибирских дальних лагерей?..
Боже мой, так неужели мы всё прозевали? Пока месили мы глину плацдармов,
корчились в снарядных воронках, стереотрубы высовывали из кустов — а тут ещё одна
молодёжь выросла и тронулась! Да не туда ли она тронулась?.. Не туда ли, куда мы не могли
б и осмелиться? — не так были воспитаны.
Наше поколение вернётся, сдав оружие и звеня орденами, рассказывая гордо боевые
случаи, — а младшие братья только скривятся: эх вы, недотёпы!..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ИСТРЕБИТЕЛЬНО–ТРУДОВЫЕ

Только ети можут нас понимать, хто кушал разом с нами с одной чашки.
Из письма гуиулки, бывшей зэчки
То, что должно найти место в этой части, — неоглядно. Чтобы дикий этот
смысл простичь и охватить, надо много жизней проволочить в лагерях— в тех самых,
где и один срок нельзя дотянуть без льготы, ибо изобретены лагеря— на истребление.
Оттого: все, кто глубже черпанул, полнее изведал, — те в могиле уже, не
расскажут. Главного об этих лагерях уже никто никогда не расскажет.
И непосилен для одинокого пера весь объём этой истории и этой истины.
Получилась у меня только щель смотровая на Архипелаг, не обзор с башни. Но к