Page 293 - Архипелаг ГУЛаг

абсолютно, безо всяких оговорок счастлив. Правильно высказал Эпикур: и отсутствие
разнообразия может ощущаться как удовольствие после предшествующих разнообразных
неудовольствий. После лагеря, казавшегося уже нескончаемым, после десятичасового
рабочего дня, после холода, дождей, с наболевшей спиной — о, какое счастье целыми днями
лежать, спать и всё–таки получать 650 граммов хлеба и два приварка в день — из
комбикорма, из дельфиньего мяса. Одно слово — санаторий БуТюр.
Спать! — это очень важно. На брюхо лечь, спиной укрыться и спать! Во время сна ты
не расходуешь сил и не терзаешь сердца — а срок идёт, а срок идёт! Когда трещит и брызжет
факелом наша жизнь, мы проклинаем необходимость восемь часов бездарно спать. Когда же
мы обездолены, обезнадёжены — благословение тебе, сон четырнадцатичасовой!
Но в той камере меня продержали два месяца, я отоспался на год назад, на год вперёд,
за это время подвинулся под нарами до окна и снова вернулся к параше, уже на нары, и на
нарах дошёл до арки. Я уже мало спал—хлебал напиток жизни и наслаждался. Утром
научно–техническое общество, потом шахматы, книги (их, путёвых, три–четыре на
восемьдесят человек, за ними очередь), двадцать минут прогулки — мажорный аккорд! мы
не отказываемся от прогулки, даже если выпадает идти под проливным дождём. А
главное — люди, люди, люди! Николай Андреевич Семёнов, один из создателей
ДнепроГЭСа. Его друг по плену инженер Фёдор Фёдорович Карпов. Язвительный
находчивый Виктор Каган, физик. Консерваторец Володя Клемпнер, композитор. Дровосек и
охотник из вятских лесов, дремучий, как лесное озеро. Эн–те–эсовец из Европы Евгений
Иванович Дивнич. Он и православный проповедник, но не остаётся в рамках богословия, он
поносит марксизм, объявляет, что в Европе уже давно никто не принимает такого учения
всерьёз, — и я выступаю на защиту, ведь я марксист. Ещё год назад как уверенно я б его бил
цитатами, как бы я над ним уничижительно насмехался! Но этот первый арестантский год
наслоился во мне — когда это произошло? я не заметил — столькими новыми событиями,
видами и значениями, что я уже не могу говорить: их нет! это буржуазная ложь! Теперь я
должен признавать: да, они есть. И тут сразу же слабеет цепь моих доводов, и меня бьют
почти шутя.
И опять идут пленники, пленники, пленники—поток из Европы не прекращается
второй год. И опять русские эмигранты— из Европы и из Маньчжурии. С эмигрантами ищут
знакомых так: из какой вы страны? а такого–то знаете? Конечно знает. (Тут я узнаю о
расстреле полковника Ясевича.)
И старый немец — тот дородный немец, теперь исхудалый и больной, которого в
Восточной Пруссии я когда–то (двести лет назад?) заставлял нести мой чемодан. О, как тесен
мир!.. Надо ж было нам увидеться! Старик улыбается мне. Он тоже узнал и даже как будто
рад встрече. Он простил мне. Срок ему 10 лет, но жить осталось меньше гораздо… И ещё
другой немец—долговязый, молодой, но, оттого ли что по–русски ни слова не знает, —
безотзывный. Его и за немца не сразу признаешь: немецкое с него содрали блатные, дали на
сменку вылинявшую советскую гимнастёрку. Он — знаменитый немецкий ас. Первая его
кампания была — война Боливии с Парагваем, вторая — испанская, третья — польская,
четвёртая — над Англией, пятая — Кипр, шестая — Советский Союз. Поскольку он—ас, не
мог же он не расстреливать с воздуха женщин и детей! — военный преступник, 10 лет и 5
намордника. —И конечно, есть на камеру один благомысл (вроде прокурора Кретова):
«Правильно вас всех посадили, сволочи, контрреволюционеры! История перемелет ваши
кости, на удобрение пойдёте!» — «И ты же, собака, на удобрение!»— кричат ему. «Нет, моё
дело пересмотрят, я осуждённевинно!» Камера воет, бурлит. Седовласый учитель русского
языка встаёт на нарах, босой, и как новоявленный Христос простирает руки: «Дети мои,
помиримся!.. Дети мои!» Воют и ему: «В Брянском лесу твои дети! Ничьи мы уже не дети!»
Только — сыновья ГУЛАГа…
После ужина и вечерней оправки подступала ночь к намордникам окон, зажигались
изнурительные лампы под потолком. День разделяет арестантов, ночь сближает. По вечерам
споров не было, устраивались лекции или концерты. И тут опять блистал