Page 296 - Архипелаг ГУЛаг

И не было здесь постоянства состава, который есть в следственных камерах, отчего те
становятся как бы подобием семьи. Денно и нощно здесь вводили и выводили единицами и
десятками, от этого всё время передвигались по полу и по нарам, и редко с каким соседом
приходилось лежать дольше двух суток. Встретив интересного человека, надо было
расспрашивать его не откладывая, иначе упустишь на всю жизнь.
Так я упустил автослесаря Медведева. Начав с ним разговаривать, я вспомнил, что
фамилию его называл император Михаил. Да, он был его одноделец, один из первых
читавших «Воззвание к русскому народу» и не донесших о том. Медведеву дали
непростительно, позорно мало — всего лишь три года! — это по 58–й статье, по которой и
пять лет считалось сроком детским. Видно, всё–таки императора сочли сумасшедшим, а
остальных помиловали по классовым соображениям. Но едва я собрался узнать, как это всё
понимает Медведев, — а его взяли «с вещами». По некоторым обстоятельствам можно было
сообразить, что взяли его на освобождение. Этим подтверждались те первые слухи о
сталинской амнистии, которые в то лето доходили до нас, об амнистии никому, об амнистии,
после которой даже под нарами не становилось просторнее.
Взяли на этап моего соседа—старого шуцбундовца (всем этим шуцбундовцам,
задыхавшимся в консервативной Австрии, здесь, на родине мирового пролетариата, в 1937
году вжарили по десятке, и на островах Архипелага они нашли свой конец). И ко мне
придвинулся смуглый человечек со смоляными волосами, с женственными глазами —
тёмными вишнями, однако с укрупнённым расширенным носом, портившим всё лицо до
карикатуры. С ним рядом мы пролежали сутки молча, на вторые у него был повод спросить:
«За кого вы меня принимаете?» Говорил он по–русски свободно, правильно, но с акцентом.
Я заколебался: было в нём кавказское как будто. Он улыбнулся: «Я легко выдавал себя за
грузина. Меня звали Яша. Все смеялись надо мной. Я собирал профсоюзные взносы». Я
оглядел его. Действительно комичная фигура: коротышка, лицо непропорциональное,
беззлобная улыбка. И вдруг он напрягся, черты его стали отточенными, глаза стянулись и
как взмахом чёрной сабли полоса–нули меня:
—А я — разведчик румынского генерального штаба, лу–котенант Владимиреску!
И рассказал историю своей «работы» у нас в тылах, во время войны. Так ли, нет, но
выглядело ярко.
Во всей этой длинной арестантской летописи больше не встретится подлинного
шпиона. За одиннадцать лет тюрем, лагерей и ссылки единственная такая встреча у меня и
была, а у других и одной–то не было. Многотиражные же наши комиксы дурачат молодёжь,
что только таких людей и ловят Органы.
Достаточно было оглядеться в той церковной камере, чтобы понять, что саму–то
молодёжь они в первую очередь и ловят. Война кончалась, можно было дать себе роскошь
арестовывать всех, кого наметили: их не придётся уже брать в солдаты. Говорили, что с 1944
на 1945 год через Малую (областную) Лубянку прошла «демократическая партия». Она
состояла, по молве, из полусотни мальчиков, имела устав, членские билеты. Самый старший
по возрасту — ученик 10–го класса московской школы, был её «генеральный секретарь». —
Мелькали и студенты в московских тюрьмах в последний год войны, я встречал их там и
здесь. Кажется, и я не был стар, но они — моложе…
Как же незаметно это подкралось! Пока мы — я, мой од–ноделец, мои сверстники —
воевали четыре года на фронте, —а здесь росло ещё одно поколение! Давно ли мы попирали
паркет университетских коридоров, считая себя самыми молодыми и самыми умными в
стране и на земле?! — и вдруг по плитам тюремных камер подходят к нам бледные
надменные юноши, и мы поражённо узнаём, что самые молодые и умные уже не мы — а
они! Но я не был обижен этим, уже тогда я рад был потесниться. Мне была знакома их
страсть со всеми спорить, всё знать. Мне была понятна их гордость, что вот они избрали
благую участь и не жалеют. В мурашках — шевеление тюремного ореола вокруг
самовлюблённых и умных мордочек.
За месяц перед тем в другой бутырской камере, полубольничной, я ещё только вступил