Page 765 - Архипелаг ГУЛаг

опомнитесь! переходите за зону в проломы! в этих местах— не стреляем! перешедших— не
будем судить за бунт!
По лагерному радио отозвалась Комиссия так: кто хочет спасаться — валите хоть через
главную вахту, не задерживаем никого.
Так и сделал… член самой Комиссии бывший майор Макеев, подойдя к главной вахте
как бы по делам. [Как бы— не потому, что его бы задержали или было чем выстрелить в
спину, — а почти невозможно быть предателем на глазах улюлюкающих товарищей! 464 Три
недели он притворялся — и только теперь мог дать выход своей жажде поражения и своей
злости на восставших за то, что они хотят той свободы, которой он, Макеев, не хочет.
Теперь, отрабатывая грехи перед хозяевами, он по радио призывал к сдаче и поносил всех,
кто предлагал держаться дальше. Вот фразы из его собственного письменного изложения той
радиоречи: «Кто–то решил, что свободы можно добиться с помощью сабель и пик… Хотят
подставить под пули тех, кто не берёт железок… Нам обещают пересмотр дел. Генералы
терпеливо ведут с нами переговоры, а Слученков рассматривает это как их слабость.
Комиссия— ширма для бандитского разгула… Ведите переговоры, достойные политических
заключённых, а не (!!) готовьтесь к бессмысленной обороне».
Долго зияли проломы — дольше, чем стена была во время мятежа сплошная. И за все
эти недели убежало за зону человек лишь около дюжины.
Почему? Неужели верили в победу? Нет. Неужели не угнетены были предстоящим
наказанием? Угнетены. Неужели людям не хотелось спастись для своих семей? Хотелось! И
терзались, и эту возможность обдумывали втайне, может быть, тысячи. А бывших малолеток
вызывали и на самом законном основании. Но поднята была на этом клочке земли
общественная температура так, что если не переплавлены, то оплавлены были по–новому
души, и слишком низкие законы, по которым «жизнь даётся однажды», и бытие определяет
сознание, и шкура гнёт человека в трусость, — не действовали в это короткое время на этом
ограниченном месте. Законы бытия и разума диктовали людям сдаться вместе или бежать
порознь, а они не сдавались и не бежали! Они поднялись на ту духовную ступень, откуда
говорится палачам:
— Да пропадите вы пропадом! Травите! Грызите!
И операция, так хорошо задуманная, что заключённые разбегутся через проломы как
крысы и останутся самые упорные, которых и раздавить, — операция эта провалилась
потому, что изобрели её шкуры.
И в стенной газете восставших рядом с рисунком — женщина показывает ребёнку под
стеклянным колпаком наручники: «вот в таких держали твоего отца»— появилась
карикатура: «Последний перебежчик» (чёрный кот, убегающий в пролом).
Но карикатуры всегда смеются, людям же в зоне было мало до смеха. Шла вторая,
третья, четвёртая, пятая неделя… То, что по законам ГУЛАГа не могло длиться ни часа, то
существовало и длилось неправдоподобно долго, даже мучительно долго — половину мая и
потом почти весь июнь. Сперва люди были хмельны от победы, свободы, встреч и затей, —
потом верили слухам, что поднялся Рудник, — может, за ним поднимутся Чурбай–Нура,
Спасск, весь Степлаг! там, смотришь, Караганда! там весь Архипелаг извергнется и
рассыпется на четыреста дорог— но Рудник, заложив руки за спину и голову опустив, всё
так же ходил на одиннадцать часов заражаться силикозом, и не было ему дела ни до Кенгира,
ни даже до себя.
Никто не поддержал остров Кенгир. Уже невозможно было и рвануть в пустыню:
прибывали войска, они жили в степи, в палатках. Весь лагерь был обведен снаружи ещё
двойным обводом колючей проволоки. Одна была только розовая точка: приедет барин
(ждали Маленкова) и рассудит. Приедет, добрый, и ахнет, и всплеснёт руками: да как они

464 Ещё и спустя десяток лет это так стыдно, что в своих мемуарах, вероятно и затеянных для оправдания,
он пишет, будто случайно выглянул за вахту, а там — на него накинулись и руки связали…