Page 282 - Рассказы

предсмертной мукой на лице, лежит одинокий в пустыне, в тени ядовитого австралийского
«змеиного дерева»…
Но ничего этого не сказал он. Прохрипел только: «Не решил… не успел…»
И тут же увидел, как жирная двойка ехидной гадюкой зазмеилась в журнальной
клеточке против его фамилии.
– Я погиб, – прошептал Панталыкин Семен. – На второй год остаюсь в классе. Отец
выдерет, ружья не получу, «Вокруг света» мама не выпишет…
И представилось Панталыкину, что сидит он на развалине «змеиного дерева»… Внизу
бушует разлившаяся после дождя вода, в воде щелкают зубами кайманы, а в густой листве
прячется ягуар, который скоро прыгнет на него, потому что огонь, охвативший дерево, уже
подбирается к разъяренному зверю…
– Я погиб…

Страшный Мальчик

Обращая взор свой к тихим розовым долинам моего детства, я до сих пор испытываю
подавленный ужас перед Страшным Мальчиком.
Широким полем расстилается умилительное детство – безмятежное купанье с десятком
других мальчишек в Хрустальной бухте, шатанье по Историческому бульвару с целым
ворохом наворованной сирени под мышкой, бурная радость по поводу какого-нибудь
печального события, которое давало возможность пропустить учебный день, «большая
перемена» в саду под акациями, змеившими золотисто-зеленые пятна по растрепанной
книжке «Родное Слово» Ушинского, детские тетради, радовавшие взор своей снежной
белизной в момент покупки и внушавшие на другой день всем благомыслящим людям
отвращение своим грязным пятнистым видом, тетради, в которых по тридцати, сорока раз
повторялось с достойным лучшей участи упорством: «Нитка тонка, а Ока широка» или
пропагандировалась несложная проповедь альтруизма: «Не кушай, Маша, кашу, оставь кашу
Мише», переснимочные картинки на полях географии Смирнова, особый, сладкий сердцу
запах непроветренного класса – запах пыли и прокисших чернил, ощущение сухого мела на
пальцах после усердных занятий у черной доски, возвращение домой под ласковым
весенним солнышком, по протоптанным среди густой грязи, полупросохшим, упругим
тропинкам, мимо маленьких мирных домиков Ремесленной улицы и, наконец, – среди этой
кроткой долины детской жизни, как некий грозный дуб, возвышается крепкий, смахивающий
на железный болт кулак, венчающий худую, жилистую, подобно жгуту из проволоки, руку
Страшного Мальчика.
Его христианское имя было Иван Аптекарев, уличная кличка сократила его на «Ваньку
Аптекаренка», а я в пугливом, кротком сердце моем окрестил его: Страшный Мальчик.
Действительно, в этом мальчике было что-то страшное: жил он в местах совершенно
неисследованных – в нагорной части Цыганской Слободки; носились слухи, что у него были
родители, но он, очевидно, держал их в черном теле, не считаясь с ними, запугивая их;
говорил хриплым голосом, поминутно сплевывая тонкую, как нитка, слюну сквозь выбитый
Хромым Возжонком (легендарная личность!) зуб; одевался же он так шикарно, что никому
из нас даже в голову не могло прийти скопировать его туалет: на ногах рыжие, пыльные
башмаки с чрезвычайно тупыми носками, голова венчалась фуражкой, измятой,
переломленной в неподлежащем месте и с козырьком, треснувшим посредине самым
вкусным образом.
Пространство между фуражкой и башмаками заполнялось совершенно выцветшей
форменной блузой, которую охватывал широченный кожаный пояс, спускавшийся на два
вершка ниже, чем это полагалось природой, а на ногах красовались штаны, столь вздувшиеся
на коленках и затрепанные внизу, что Страшный Мальчик одним видом этих брюк мог
навести панику на население.
Психология Страшного Мальчика была проста, но совершенно нам, обыкновенным