Page 10 - Белая гвардия

коней, зараз дам, тильки не вбивайте!». И лошади нашлись и розвальни.
— Нуте-с, в сумерки пришли на Пост. Что там делается — уму непостижимо. На путях
четыре батареи насчитал, стоят неразвернутые, снарядов, оказывается, нет. Штабов нет
числа. Никто ни черта, понятное дело, не знает. И главное — мертвых некуда деть!
Нашли, наконец, перевязочную летучку, веришь ли, силой свалили мертвых, не хотели
брать: «Вы их в Город везите». Тут уж мы озверели. Красин хотел пристрелить какого-то
штабного. Тот сказал: «Это, говорит, петлюровские приемы». Смылся. К вечеру только
нашел наконец вагон Щеткина. Первого класса, электричество… И что ж ты думаешь?
Стоит какой-то холуй денщицкого типа и не пускает. А? «Они, говорит, сплять. Никого
не велено принимать». Ну, как я двину прикладом в стену, а за мной все наши подняли
грохот. Из всех купе горошком выскочили. Вылез Щеткин и заегозил: «Ах, боже мой. Ну,
конечно же. Сейчас. Эй, вестовые, щей, коньяку. Сейчас мы вас разместим. П-полный
отдых. Это геройство. Ах, какая потеря, но что делать — жертвы. Я так измучился…» И
коньяком от него на версту. А-а-а! — Мышлаевский внезапно зевнул и клюнул носом.
Забормотал, как во сне:

— Дали отряду теплушку и печку… О-о! А мне свезло. Очевидно, решил отделаться от
меня после этого грохота. «Командирую вас, поручик, в город. В штаб генерала
Картузова. Доложите там». Э-э-э! Я на паровоз… окоченел… замок Тамары… водка…

Мышлаевский выронил папиросу изо рта, откинулся и захрапел сразу.

— Вот так здорово, — сказал растерянный Николка.
— Где Елена? — озабоченно спросил старший. — Нужно будет ему простыню дать, ты
веди его мыться.

Елена же в это время плакала в комнате за кухней, где за ситцевой занавеской, в
колонке, у цинковой ванны, металось пламя сухой наколотой березы. Хриплые кухонные
часишки настучали одиннадцать. И представился убитый Тальберг. Конечно, на поезд с
деньгами напали, конвой перебили, и на снегу кровь и мозг. Елена сидела в полумгле,
смятый венец волос пронизало пламя, по щекам текли слезы. Убит. Убит…

И вот тоненький звоночек затрепетал, наполнил всю квартиру. Елена бурей через кухню,
через темную книжную, в столовую. Огни ярче. Черные часы забили, затикали, пошли
ходуном.
Но Николка со старшим угасли очень быстро после первого взрыва радости. Да и
радость-то была больше за Елену. Скверно действовали на братьев клиновидные,
гетманского военного министерства погоны на плечах Тальберга. Впрочем, и до погон
еще, чуть ли не с самого дня свадьбы Елены, образовалась какая-то трещина в вазе
турбинской жизни, и добрая вода уходила через нее незаметно. Сух сосуд. Пожалуй,
главная причина этому в двухслойных глазах капитана генерального штаба Тальберга,
Сергея Ивановича…

Эх-эх… Как бы там ни было, сейчас первый слой можно было читать ясно. В верхнем
слое простая человеческая радость от тепла, света и безопасности. А вот поглубже —
ясная тревога, и привез ее Тальберг с собою только что. Самое же глубокое было,
конечно, скрыто, как всегда. Во всяком случае, на фигуре Сергея Ивановича ничего не
отразилось. Пояс широк и тверд. Оба значка — академии и университета — белыми
головками сияют ровно. Поджарая фигура поворачивается под черными часами, как
автомат. Тальберг очень озяб, но улыбается всем благосклонно. И в благосклонности
тоже сказалась тревога. Николка, шмыгнув длинным носом, первый заметил это.
Тальберг, вытягивая слова, медленно и весело рассказал, как на поезд, который вез
деньги в провинцию и который он конвоировал, у Бородянки, в сорока верстах от Города,
напали — неизвестно кто! Елена в ужасе жмурилась, жалась к значкам, братья опять
вскрикивали «ну-ну», а Мышлаевский мертво храпел, показывая три золотых коронки.

— Кто ж такие? Петлюра?
— Ну, если бы Петлюра, — снисходительно и в то же время тревожно улыбнувшись,
молвил Тальберг, — вряд ли я бы здесь беседовал… э… с вами. Не знаю кто. Возможно,
разложившиеся сердюки. Ворвались в вагоны, винтовками взмахивают, кричат! «Чей
конвой?» Я ответил: «Сердюки», — они потоптались, потоптались, потом слышу команду: