Page 188 - Чевенгур

особую роспись прибылям и убыткам.
Софью Александровну придется записать в убыток. Но Симон захотел уменьшить свой
ущерб — одним способом, который он раньше не принимал в расчет в своем человеческом
хозяйстве, и поэтому у него всегда получался в остатке дефицит. Что, если обнять эту Софью
Александровну, сделаться похожим на нежно-безумного человека, желающего именно на
ней жениться? Тогда Симон мог бы развить в себе страсть, превозмочь это упрямое тело
высшего человека, оставить в нем свой след, осуществить хотя бы кратко свою прочность с
людьми, — и выйти наружу спокойным и обнадеженным, чтобы продолжать дальнейшую
удачную добычу людей. Где-то с нервным треском неслись трамваи, в них находились люди,
уезжающие вдаль от Сербинова. Симон подошел к Софье Александровне, приподнял ее под
плечи и поставил перед собой в рост, при этом она оказалась тяжелой женщиной.
— Что вы? — без испуга, с внимательным напряжением произнесла Софья
Александровна.
У Сербинова закатилось сердце от близости ее чуждого тела, нагретого недоступной
встречной жизнью. Сербинова уже можно было рубить сейчас топором — он бы не узнал
боли. Он задыхался, у него клокотало в горле, он чувствовал слабый запах пота из подмышек
Софьи Александровны и хотел обсасывать ртом те жесткие волосы, испорченные потом.
— Я хочу вас слегка подержать, — сказал Симон. — Уважьте меня, я сейчас уйду.
Софья Александровна от стыда перед мучающимся человеком приподняла свои руки,
чтобы Сербинову было удобнее поддерживать ее в своих слабых объятиях.
— Разве вам от этого легче? — спросила она, и ее поднятые руки отекли.
— А вам? — спросил Сербинов, слушая отвлекающий голос паровоза, поющий о труде
и спокойствии среди летнего мира.
— Мне все равно.
Симон оставил ее.
— Уже пора идти, — сказал он равнодушно. — Где у вас уборная, я сегодня не
умывался.
— Где входили — направо. Там есть мыло, а полотенца нет, я отдала его в стирку и
утираюсь простыней.
— Давайте простыню, — согласился Сербинов.
Простыня пахла ею, Софьей Александровной. Видно, что она тщательно протиралась
простыней по утрам, освежая запекшееся ото сна тело. Сербинов смочил уставшие горячие
глаза, они у него всегда уставали первыми в теле. Лица он мыть не стал и поспешно свернул
простыню в удобный комок, а затем засунул этот комок в боковой карман пальто, что висело
в коридоре против уборной: теряя человека, Сербинов желал сохранить о нем бесспорный
документ.
— Простыню я повесил на калорифер сушиться, — сказал Сербинов, — она от меня
взмокла. Прощайте, я ухожу…
— До свидания, — с приветом ответила Софья Александровна и не смогла отпустить
человека без внимания. — Куда вы уезжаете? — спросила она. — Вы говорили, что
уезжаете.
Сербинов сказал ей губернию, где исчезло 20 процентов посевной площади, туда он
едет ее искать.
— Я там прожила всю жизнь, — сообщила Софья Александровна про ту губернию. —
Там у меня был один славный товарищ. Увидите его — кланяйтесь ему.
— Что он за человек?
Сербинов думал о том, как он придет к себе в комнату и сядет записывать Софью
Александровну в убыток своей души, в графу невозвратного имущества. Взойдет поздняя
ночь над Москвой, а его многие любимые лягут спать и во сне увидят тишину
социализма, — Сербинов же будет их записывать со счастьем полного прощения и ставить
отметки расхода над фамилиями утраченных друзей.
Софья Александровна достала маленькую фотографию из книжки.