Page 186 - Чевенгур

этого дома.
Закрытая дверь отделяла соседнюю комнату, там посредством равномерного чтения
вслух какой-то рабфаковец вбирал в свою память политическую науку. Раньше бы там жил,
наверно, семинарист и изучал бы догматы вселенских соборов, чтобы впоследствии, по
законам диалектического развития души, прийти к богохульству.
Женщина принесла угощенье для своего знакомого: пирожное, конфеты, кусок торта и
полбутылки сладкого церковного вина — висанта. Неужели она такая наивная?
Сербинов начал понемногу есть эти яства женского сладкого стола, касаясь ртом тех
мест, где руки женщины держали пищу. Постепенно Сербинов поел все — и удовлетворился,
а знакомая женщина говорила и смеялась, словно радуясь, что принесла в жертву пищу
вместо себя. Она ошиблась — Сербинов лишь любовался ею и чувствовал свою грусть
скучного человека на свете; он уже не мог бы теперь спокойно жить, оставаться одиноким и
самостоятельно довольствоваться жизнью. Эта женщина вызывала в нем тоску и стыд; если
бы он вышел от нее наружу, на возбужденный воздух Москвы, ему бы стало легче. В первый
раз в жизни Сербинов не имел собственной оценки противоположного человека, и он не мог
улыбнуться над ним, чтобы стать свободным и выйти прежним одиноким человеком.
Над домами, над Москвой-рекой и всею окраинной ветхостью города сейчас светила
луна. Под луной, как под потухшим солнцем, шуршали женщины и девушки — бесприютная
любовь людей. Все было заранее благоустроено: любовь идет в виде факта, в виде
определенного, ограниченного вещества, чтобы ей возможно было свершиться и
закончиться. Сербинов отказывал любви не только в идее, но даже в чувстве, он считал
любовь одним округленным телом, об ней даже думать нельзя, потому что тело любимого
человека создано для забвения дум и чувств, для безмолвного труда любви и смертельного
утомления; утомление и есть единственное утешение в любви. Сербинов сидел с тем кратким
счастьем жизни, которым нельзя пользоваться — оно все время уменьшается. И Симон
ничем не пытался наслаждаться, он считал всемирную историю бесполезным
бюрократическим учреждением, где от человека с точным усердием отнимается смысл и вес
существования. Сербинов знал свое общее поражение в жизни и опустил взор на ноги
хозяйки. Женщина ходила без чулок, и ее голые розовые ноги были наполнены теплотой
крови, а легкая юбка покрывала остальную полноту тела, уже разгоревшегося напряжением
зрелой сдержанной жизни. «Кто тебя, горячую, потушит? — обдумывал Сербинов. — Не я,
конечно, я тебя не достоин, у меня в душе, как в уезде, глушь и страх». Он еще раз
посмотрел на ее восходящие ноги и не мог ничего ясно понять; есть какая-то дорога от этих
свежих женских ног до необходимости быть преданным и доверчивым к своему обычному,
революционному делу, но та дорога слишком дальняя, и Сербинов заранее зевнул от
усталости ума.
— Как вы живете? — спросил Симон. — И как вас зовут?
— Зовут меня Соней, а целиком — Софьей Александровной. Живу я очень хорошо —
или работаю, или кого-нибудь ожидаю…
— При встречах бывают краткие радости, — сообщил для самого себя Сербинов. —
Когда на улице застегиваешь последнюю пуговицу пальто — вздыхаешь и сожалеешь, что
все напрасно миновало и надо опять увлекаться одним собой.
— Но ожидание людей — тоже радость, — сказала Софья Александровна, — и вместе с
встречами радость бывает долгой… Я больше всего люблю ожидать людей, я ожидаю почти
всегда…
Она положила руки на стол и затем перенесла их на свои возмужавшие колени, не
сознавая лишних движений. Ее жизнь раздавалась кругом как шум. Сербинов даже прикрыл
глаза, чтобы не потеряться в этой чужой комнате, наполненной посторонним ему шумом и
запахом. Руки Софьи Александровны были худые и старые против ее телосложения, а
пальцы сморщены, как у прачки. И эти изувеченные руки несколько утешили Сербинова, он
стал меньше ревновать ее, что она достанется другому человеку.
Угощенье на столе уже кончилось; Сербинов пожалел, что поспешил его поесть, теперь