Page 34 - Чевенгур

разъезды — эшелон не проедет.
— Нам до Разгуляя только! — ответил комиссар.
— А-а! — сказал человек и ушел в темное станционное здание. Александр пошел за
ним в помещение. В зале для публики было пусто и скучно. Покинутость, забвение и долгая
тоска встретили его в этом опасном доме гражданской войны. Неведомый одинокий человек,
говоривший с комиссаром, прилег в углу на уцелевшую лавку и начал укрываться скудной
одеждой. Кто он и зачем сюда попал — Александра сильно и душевно интересовало.
Сколько раз он встречал — и прежде и потом — таких сторонних, безвестных людей,
живущих по своим одиноким законам, но никогда не налегала душа подойти и спросить их
или пристать к ним и вместе пропасть из строя жизни. Может быть, было бы лучше тогда
Дванову подойти к тому человеку в шкаринском вокзале и прилечь к нему, а утром выйти и
исчезнуть в воздухе степи.
— Машинист — трус, бронепоезда не было! — сказал потом Дванов комиссару.
— Черт с ним — довезет как-нибудь! — спокойно и устало ответил комиссар и,
отвернувшись, пошел к своему вагону, с печалью говоря себе на ходу:
— Эх, Дуня, моя Дуня, чем ты детей моих кормишь теперь?..
Александр тоже пошел в вагон, не понимая еще — за что мучаются так люди: один
лежит в пустом вокзале, другой тоскует по жене.
В вагоне Дванов лег спать, но проснулся еще до рассвета, почувствовав прохладу
опасности.
Поезд стоял в мокрой степи, красноармейцы храпели и чесали во сне свои тела
— слышен был наслаждающийся скрежет ногтей по закоснелой коже. Комиссар тоже
спал, лицо его сморщилось — вероятно, он мучился перед сном воспоминаниями о
покинутой семье, и так уснул с горем на лице. Неунявшийся ветер гнул поздние былинки в
остывшей степи, и целина от вчерашнего дождя превратилась в тягучую грязь. Командир
лежал против комиссара и тоже спал; его книжка была открыта на описании Рафаэля; Дванов
посмотрел в страницу — там Рафаэль назывался живым богом раннего счастливого
человечества, народившегося на теплых берегах Средиземного моря. Но Дванов не мог
вообразить то время: дул же там ветер, и землю пахали мужики на жаре, и матери умирали у
маленьких детей.
Комиссар открыл глаза:
— Что: стоим, что ли?
— Стоим!
— Что за черт — сто верст едем сутки! — рассердился комиссар, и Дванов опять пошел
с ним к паровозу.
Паровоз стоял покинутый — ни машиниста, ни помощника не было. Впереди него — в
пяти саженях — лежали неумело разобранные рельсы.
Комиссар посерьезнел:
— Сами они ушли или побили их — сам черт не поймет! Как же мы теперь поедем?
— Конечно, сами ушли! — сказал Александр.
Паровоз стоял еще горячий, и Дванов решил сам, не спеша, повести состав. Комиссар
согласился, дал Дванову в помощь двух красноармейцев, а другим велел собрать путь.
Часа через три эшелон тронулся. Дванов сам глядел за всем — и за топкой, и за водой,
и на путь — и чего-то волновался. Большая машина шла покорно, а Дванов ее особо не гнал.
Постепенно он осмелел и поехал быстрее, но строго тормозя на уклонах и закруглениях.
Красноармейцам-помощникам он рассказал, в чем дело, и они довольно хорошо держали пар
нужного давления.
Встретился какой-то безлюдный разъезд под названием «Завалишный»; около отхожего
места сидел старик и ел хлеб, не поднимая глаз на поезд; разъезд Дванов проехал тихо,
осматривая стрелки, и понесся дальше. Сквозь туманы выбиралось солнце и медленно грело
сырую остывшую землю. Редкие птицы взлетали над пустырями и сейчас же садились над
своей пищей — осыпавшимися, пропавшими зернами.