Page 30 - Чевенгур

заранее почувствовал усталость и ничего не ответил Захару Павловичу. Но Захар Павлович
донимал его прямыми вопросами. Он интересовался, кто сейчас главный начальник в городе
и хорошо ли знают его рабочие.
Мрачный человек даже оживился и повеселел от такого крутого непосредственного
контроля. Он позвонил по телефону. Захар Павлович загляделся на телефон с забытым
увлечением. «Эту штуку я упустил из виду, — вспомнил он про свои изделия. — Ее я сроду
не делал».
— Дай мне товарища Перекорова, — сказал по проволоке партийный человек. —
Перекоров? Вот что. Надо бы поскорее газетную информацию наладить. Хорошо бы
популярной литературки побольше выпустить… Слушаю. А ты кто? Красногвардеец? Ну,
тогда брось трубку, — ты ничего не понимаешь…
Захар Павлович вновь рассердился.
— Я тебя спрашивал оттого, что у меня сердце болит, а ты газетой меня утешаешь…
Нет, друг, всякая власть есть царство, тот же синклит и монархия, я много передумал…
— а что же надо? — озадачился собеседник.
— Имущество надо унизить, — открыл Захар Павлович. — А людей оставить без
призора. К лучшему обойдется, ей-богу, правда!
— Так это анархия!
— Какая тебе анархия — просто себе сдельная жизнь!
Партийный человек покачал лохматой и бессонной головой:
— Это в тебе мелкий собственник говорит. Пройдет с полгода, и ты сам увидишь, что
принципиально заблуждался.
— Обождем, — сказал Захар Павлович. — Если не справитесь, отсрочку дадим.
Саша дописал анкету.
— Неужели это так? — говорил на обратной дороге Захар Павлович. — Неужели здесь
точное дело? Выходит, что так.
На старости лет Захар Павлович обозлился. Ему теперь стало дорого, чтобы револьвер
был в надлежащей руке, — он думал о том кронциркуле, которым можно было бы проверить
большевиков. Лишь в последний год он оценил то, что потерял в своей жизни. Он утратил
все — разверстое небо над ним ничуть не изменилось от его долголетней деятельности, он
ничего не завоевал для оправдания своего ослабевшего тела, в котором напрасно билась
какая-то главная сияющая сила. Он сам довел себя до вечной разлуки с жизнью, не завладев
в ней наиболее необходимым. И вот теперь он с грустью смотрит на плетни, деревья и на
всех чужих людей, которым он за пятьдесят лет не принес никакой радости и защиты и с
которыми ему предстоит расстаться.
— Саш, — сказал он, — ты сирота, тебе жизнь досталась задаром. Не жалей ее, живи
главной жизнью.
Александр молчал, уважая скрытое страдание приемного отца.
— Ты не помнишь Федьку Беспалова? — продолжал Захар Павлович. — Слесарь у нас
такой был — теперь он умер. Бывало, пошлют его что-нибудь смерить, он пойдет, приложит
пальцы и идет с расставленными руками. Пока донесет руки, у него из аршина сажень
получается. «Что ж ты, сукин сын?» — ругают его. А он: «Да мне дюже нужно — все равно
за это не прогонят».
Лишь на другой день Александр понял, что хотел сказать отец.
— Хоть они и большевики и великомученики своей идеи, — напутствовал Захар
Павлович, — но тебе надо глядеть и глядеть. Помни — у тебя отец утонул, мать неизвестно
кто, миллионы людей без души живут, — тут великое дело… Большевик должен иметь
пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться…
Захар Павлович разжигался от собственных слов и все более восходил к какому-то
ожесточению.
— А иначе… Знаешь, что иначе будет? В топку — и дымом по ветру! В шлак, а шлак
— кочережкой и под откос! Понял ты меня или нет?..