Page 197 - Доктор Живаго

октября, меня не воспламеняют. Во-вторых, это всё еще далеко от существования, а за одни
еще толки об этом заплачено такими морями крови, что, пожалуй, цель не оправдывает
средства. В-третьих, и это главное, когда я слышу о переделке жизни, я теряю власть над
собой и впадаю в отчаяние.
Переделка жизни! Так могут рассуждать люди, хотя может быть и видавшие виды, но
ни разу не узнавшие жизни, не почувствовавшие её духа, души ее. Для них существование
это комок грубого, не облагороженного их прикосновением материала, нуждающегося в их
обработке. А материалом, веществом, жизнь никогда не бывает. Она сама, если хотите знать,
непрерывно себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее начало, она сама вечно себя
переделывает и претворяет, она сама куда выше наших с вами тупоумных теорий.
— И всё же посещение собраний и общение с чудесными, великолепными нашими
людьми подняло бы, смею заметить, ваше настроение. Вы не стали бы предаваться
меланхолии. Я знаю, откуда она. Вас угнетает, что нас колотят, и вы не видите впереди
просвета. Но никогда, друже, не надо впадать в панику.
Я знаю вещи гораздо более страшные, лично касающиеся меня, — временно они не
подлежат огласке, — и то не теряюсь. Наши неудачи временного свойства. Гибель Колчака
неотвратима.
Попомните мое слово. Увидите. Мы победим. Утешьтесь.
«Нет, это неподражаемо! — думал доктор. — Какое младенчество! Какая
близорукость! Я без конца твержу ему о противоположности наших взглядов, он захватил
меня силой и силой держит при себе, и он воображает, что его неудачи должны расстраивать
меня, а его расчеты и надежды вселяют в меня бодрость. Какое самоослепление! Интересы
революции и существование солнечной системы для него одно и то же».
Юрия Андреевича передернуло. Он ничего не ответил и только пожал плечами,
нисколько не пытаясь скрыть, что наивность Ливерия переполняет меру его терпения и он
насилу сдерживается. От Ливерия это не укрылось.
— Юпитер, ты сердишься, значит ты не прав, — сказал он.
— Поймите, поймите, наконец, что всё это не для меня.
«Юпитер», «не поддаваться панике», «кто сказал а, должен сказать бе», «Мор сделал
свое дело, Мор может уйти», — все эти пошлости, все эти выражения не для меня. Я скажу а,
а бе не скажу, хоть разорвитесь и лопните. Я допускаю, что вы светочи и освободители
России, что без вас она пропала бы, погрязши в нищете и невежестве, и тем не менее мне не
до вас и наплевать на вас, я не люблю вас и ну вас всех к чорту.
Властители ваших дум грешат поговорками, а главную забыли, что насильно мил не
будешь, и укоренились в привычке освобождать и осчастливливать особенно тех, кто об
этом не просит. Наверное, вы воображаете, что для меня нет лучшего места на свете, чем
ваш лагерь и ваше общество. Наверное, я еще должен благословлять вас и спасибо вам
говорить за свою неволю, за то, что вы освободили меня от семьи, от сына, от дома, от дела,
ото всего, что мне дорого и чем я жив.
Дошли слухи о нашествии неизвестной нерусской части в Варыкино. Говорят, оно
разгромлено и разграблено.
Каменнодворский этого не отрицает. Будто моим и вашим удалось бежать. Какие-то
мифические косоглазые в ватниках и папахах в страшный мороз перешли Рыньву по льду, не
говоря худого слова перестреляли всё живое в поселке, и затем сгинули так же загадочно,
как появились. Что вам об этом известно? Это правда?
— Чушь. Вымыслы. Подхваченные сплетниками непроверенные бредни.
— Если вы так добры и великодушны, как в ваших наставлениях о нравственном
воспитании солдат, отпустите меня на все четыре стороны. Я отправлюсь на розыски своих,
относительно которых я даже не знаю, живы ли они, и где они. А если нет, то замолчите,
пожалуйста, и оставьте меня в покое, потому что всё остальное неинтересно мне, и я за себя
не отвечаю. И, наконец, имею же я, чорт возьми, право просто напросто хотеть спать!
Юрий Андреевич лег ничком на койку, лицом в подушку. Он всеми силами старался не