Page 198 - Доктор Живаго

слушать оправдывавшегося Ливерия, который продолжал успокаивать его, что к весне белые
будут обязательно разбиты. Гражданская война кончится, настанет свобода, благоденствие и
мир. Тогда никто не посмеет держать доктора. А до тех пор надо потерпеть. После всего
вынесенного, и стольких жертв, и такого ожидания ждать уже осталось недолго. Да и куда
пошел бы теперь доктор. Ради его собственного блага нельзя его сейчас отпускать никуда
одного.
«Завел шарманку, дьявол! Заработал языком! Как ему не стыдно столько лет
пережевывать одну и ту же жвачку?» — вздыхал про себя и негодовал Юрий Андреевич.
«Заслушался себя, златоуст, кокаинист несчастный. Ночь ему не в ночь, ни сна, ни житья с
ним, проклятым. О, как я его ненавижу! Видит бог, я когда-нибудь убью его.
О, Тоня, бедная девочка моя! Жива ли ты? Где ты? Господи, да ведь она должна была
родить давно! Как прошли твои роды?
Кто у нас, мальчик или девочка? Милые мои все, что с вами?
Тоня, вечный укор мой и вина моя! Лара, мне страшно назвать тебя, чтобы вместе с
именем не выдохнуть души из себя.
Господи! Господи! А этот все ораторствует, не унимается, ненавистное, бесчувственное
животное! О, я когда-нибудь не выдержу и убью его, убью его».

6

Бабье лето прошло. Стояли ясные дни золотой осени. В западном углу Лисьего отока из
земли выступала деревянная башенка сохранившегося добровольческого блокгауза. Здесь
Юрий Андреевич условился встретиться и обсудить с доктором Лайошом, своим
ассистентом, кое-какие общие дела. В назначенный час Юрий Андреевич пришел сюда. В
ожидании товарища он стал расхаживать по земляной бровке обвалившегося окопа,
поднимался и заходил в караулку и смотрел сквозь пустующие бойницы пулеметных гнезд
на простиравшиеся за рекою лесные дали.
Осень уже резко обозначила в лесу границу хвойного и лиственного мира. Первый
сумрачною, почти черною стеною щетинился в глубине, второй винноогненными пятнами
светился в промежутках, точно древний городок с детинцем и златоверхими теремами,
срубленный в гуще леса из его бревен.
Земля во рву, под ногами у доктора и в колеях лесной, утренниками прохваченной и
протвердевшей дороги была густо засыпана и забита сухим, мелким, как бы стриженым, в
трубку свернувшимся листом опавшей ивы. Осень пахла этим горьким коричневым листом и
еще множеством других приправ. Юрий Андреевич с жадностью вдыхал сложную пряность
ледяного моченого яблока, горькой суши, сладкой сырости и синего сентябрьского угара,
напоминающего горелые пары обданного водою костра и свежезалитого пожара.
Юрий Андреевич не заметил, как сзади подошел к нему Лайош.
— Здравствуйте, коллега, — сказал он по-немецки. Они занялись делами.
— У нас три пункта. О самогонщиках, о реорганизации лазарета и аптеки, и третий, по
моему настоянию, о лечении душевных болезней амбулаторно, в походных условиях. Может
быть, вы не видите в этом необходимости, но по моим наблюдениям мы сходим с ума,
дорогой Лайош, и виды современного помешательства имеют форму инфекции, заразы.
— Очень интересный вопрос. Я потом перейду к нему. Сейчас вот о чем. В лагере
брожение. Судьба самогонщиков вызывает сочувствие. Многих также волнует судьба
семейств, бегущих из деревень от белых. Часть партизан отказывается выступать из лагеря
ввиду приближения обоза с их женами, детьми и стариками.
— Да, их придется подождать.
— И всё это перед выборами единого командования, общего над другими, нам не
подчиненными отрядами. Я думаю, — единственный кандидат товарищ Ливерий. Группа
молодежи выдвигает другого, Вдовиченку. За него стоит чуждое нам крыло, которое
примыкало к кругу самогонщиков, дети кулаков и лавочников, колчаковские дезертиры. Они