Page 219 - Доктор Живаго

Это был доктор Юрий Андреевич Живаго. Шубу, наверное, давно сняли с него
дорогою, или он сбыл её в обмен на пищу. Он был в вымененных короткорукавых обносках с
чужого плеча, не гревших его.
В мешке у него оставалась недоеденная краюшка хлеба, поданная в последней
пройденной подгородной деревне, и кусок сала. Около часу назад он вошел в город со
стороны железной дороги, и ему понадобился целый час, чтобы добрести от городской
заставы до этого перекрестка, так он был измучен ходьбою последних дней и слаб. Он часто
останавливался и еле сдерживался, чтобы не упасть на землю и не целовать каменьев города,
которого он больше не чаял когда-нибудь увидеть, и виду которого радовался, как живому
существу.
Очень долго, половину своего пешего странствия он шел вдоль линии железной
дороги. Она вся находилась в забросе и бездействии, и вся была заметена снегом. Его путь
лежал мимо целых белогвардейских составов, пассажирских и товарных, застигнутых
заносами, общим поражением Колчака и истощением топлива. Эти, застрявшие в пути,
навсегда остановившиеся и погребенные под снегом поезда тянулись почти непрерывною
лентою на многие десятки верст. Они служили крепостями шайкам вооруженных,
грабившим по дорогам, пристанищем скрывающимся уголовным и политическим беглецам,
невольным бродягам того времени, но более всего братскими могилами и сборными
усыпальницами умершим от мороза и от сыпняка, свирепствовавшего по линии и
выкашивавшего в окрестностях целые деревни.
Это время оправдало старинное изречение: человек человеку волк. Путник при виде
путника сворачивал в сторону, встречный убивал встречного, чтобы не быть убитым.
Появились единичные случаи людоедства. Человеческие законы цивилизации кончились.
В силе были звериные. Человеку снились доисторические сны пещерного века.
Одиночные тени, кравшиеся иногда по сторонам, боязливо перебегавшие тропинку
далеко впереди и которые Юрий Андреевич, когда мог, старательно обходил, часто казались
ему знакомыми, где-то виденными. Ему чудилось, что все они из партизанского лагеря. В
большинстве случаев это были ошибки, но однажды глаз не обманул его. Подросток,
выползший из снеговой горы, скрывавшей корпус международного спального вагона, и по
совершении нужды заюркнувший обратно в сугроб, действительно был из лесных братьев.
Это был мнимо насмерть расстрелянный Терентий Галузин. Его недострелили, он пролежал
в долгом обмороке, пришел в себя, уполз с места казни, скрывался в лесах, оправился от ран
и теперь тайком под другой фамилией пробирался к своим в Крестовоздвиженск, хоронясь
по пути от людей в засыпанных поездах.
Эти картины и зрелища производили впечатление чего-то нездешнего,
трансцендентного. Они представлялись частицами каких-то неведомых, инопланетных
существований, по ошибке занесенных на землю. И только природа оставалась верна
истории и рисовалась взору такою, какой изображали её художники новейшего времени.
Выдавались тихие зимние вечера, светлосерые, темнорозовые.
По светлой заре вычерчивались черные верхушки берез, тонкие, как письмена. Текли
черные ручьи под серой дымкой легкого обледенения, в берегах из белого, горами лежащего,
снизу подмоченного темною речною водою снега. И вот такой вечер, морозный, прозрачно
серый, сердобольный, как пушинки вербы, через час-другой обещал наступить против дома с
фигурами в Юрятине.
Доктор подошел было к доске Центропечати на каменной стене дома, чтобы
просмотреть казенные оповещения. Но взгляд его поминутно падал на противоположную
сторону, устремленный вверх, в несколько окон второго этажа в доме напротив. Эти
выходившие на улицу окна были забелены мелом когда-то. В находившихся за ними двух
комнатах была сложена хозяйская мебель. Хотя мороз подернул низы оконниц тонкой
хрустальной коркой, было видно, что окна теперь прозрачны и отмыты от мела. Что означала
эта перемена? Вернулись ли хозяева? Или Лара выехала, в квартире новые жильцы, и теперь
там все по-другому?