Page 34 - Доктор Живаго

заново.
Теперь она на всю жизнь его невольница, чем он закабалил ее? Чем вымогает её
покорность, а она сдается, угождает его желаниям и услаждает его дрожью своего
неприкрашенного позора?
Своим старшинством, маминой денежной зависимостью от него, умелым ее, Лары,
запугиванием? Нет, нет и нет. Все это вздор.
Не она в подчинении у него, а он у нее. Разве не видит она, как он томится по ней? Ей
нечего бояться, её совесть чиста.
Стыдно и страшно должно быть ему, если она уличит его. Но в том-то и дело, что она
никогда этого не сделает. На это у нее не хватит подлости, главной силы Комаровского в
обращении с подчиненными и слабыми.
Вот в чем их разница. Этим и страшна жизнь кругом. Чем она оглушает, громом и
молнией? Нет, косыми взглядами и шепотом оговора. В ней все подвох и двусмысленность.
Отдельная нитка, как паутинка, потянул — и нет ее, а попробуй выбраться из сети — только
больше запутаешься.
И над сильным властвует подлый и слабый.

16

Она говорила себе:
— А если бы она была замужем? Чем бы это отличалось? Она вступила на путь
софизмов. Но иногда тоска без исхода охватывала ее.
Как ему не стыдно валяться в ногах у нее и умолять: «Так не может продолжаться.
Подумай, что я с тобой сделал. Ты катишься по наклонной плоскости. Давай откроемся
матери. Я женюсь на тебе».
И он плакал и настаивал, словно она спорила и не соглашалась. Но все это были одни
фразы, и Лара даже не слушала этих трагических пустозвонных слов.
И он продолжал водить её под длинною вуалью в отдельные кабинеты этого ужасного
ресторана, где лакеи и закусывающие провожали её взглядами и как бы раздевали. И она
только спрашивала себя: разве когда любят, унижают?
Однажды ей снилось. Она под землей, от нее остался только левый бок с плечом и
правая ступня. Из левого соска у неё растет пучок травы, а на земле поют «Черные очи да
белая грудь» и «Не велят Маше за реченьку ходить».

17

Лара не была религиозна. В обряды она не верила. Но иногда для того, чтобы вынести
жизнь, требовалось, чтобы она шла в сопровождении некоторой внутренней музыки. Такую
музыку нельзя было сочинять для каждого раза самой. Этой музыкой было слово Божие о
жизни, и плакать над ним Лара ходила в церковь.
Раз в начале декабря, когда на душе у Лары было, как у Катерины из «Грозы», она
пошла помолиться с таким чувством, что вот теперь земля расступится под ней и обрушатся
церковные своды. И поделом. И всему будет конец. Жаль только, что она взяла с собой Олю
Демину, эту трещотку.
— Пров Афанасьевич, — шепнула ей Оля на ухо.
— Тсс. Отстань, пожалуйста. Какой Пров Афанасьевич?
— Пров Афанасьевич Соколов. Наш троюродный дядюшка. Который читает.
— А, это она про псаломщика. Тиверзинская родня. Тсс. Замолчи. Не мешай мне,
пожалуйста.
Они пришли к началу службы. Пели псалом: «Благослови, душе моя, Господа, и вся
внутренняя моя имя святое Его».
В церкви было пустовато и гулко. Лишь впереди тесной толпой сбились молящиеся.