Page 40 - Доктор Живаго

пудры лицом. На ней был меховой жакет, слишком воздушный для такой погоды. Дама
кого-то дожидалась сверху и, повернувшись спиной к зеркалу, оглядывала себя то через
правое, то через левое плечо, хороша ли она сзади.
В дверь с улицы просунулся озябший лихач. Формою кафтана он напоминал какой-то
крендель с вывески, а валивший от него клубами пар еще усиливал это сходство.
— Скоро ли они там, мамзель, — спросил он даму у зеркала.
— С вашим братом свяжешься, только лошадь студить.
Случай в двадцать четвертом был мелочью в обычном каждодневном озлоблении
прислуги. Каждую минуту дребезжали звонки и вылетали номерки в длинном стеклянном
ящике на стене, указуя, где и под каким номером сходят с ума и, сами не зная, чего хотят, не
дают покоя коридорным.
Теперь эту старую дуру Гишарову отпаивали в двадцать четвертом, давали ей рвотного
и полоскали кишки и желудок.
Горничная Глаша сбилась с ног, подтирая там пол и вынося грязные и внося чистые
ведра. Но нынешняя буря в официантской началась задолго до этой суматохи, когда еще
ничего не было в помине и не посылали Терешку на извозчике за доктором и за этою
несчастною пиликалкой, когда не приезжал еще Комаровский и в коридоре перед дверью не
толклось столько лишнего народу, затрудняя движение.
Сегодняшний сыр-бор загорелся в людской оттого, что днем кто-то неловко повернулся
в узком проходе из буфетной и нечаянно толкнул официанта Сысоя в тот самый момент,
когда он, изогнувшись, брал разбег из двери в коридор с полным подносом на правой,
поднятой кверху руке. Сысой грохнул поднос, пролил суп и разбил посуду, три глубоких
тарелки и одну мелкую.
Сысой утверждал, что это судомойка, с нее и спрос, с нее и вычет. Теперь была ночь,
одиннадцатый час, половине скоро расходиться с работы, а у них до сих пор еще шла по
этому поводу перепалка.
— Руки-ноги дрожат, только и забот день и ночь обнявшись с косушкой, как с женой,
нос себе налакал инда как селезень, а потом зачем толкали его, побили ему посуду, пролили
уху! Да кто тебя толкал, косой чорт, нечистая сила? Кто толкал тебя, грыжа астраханская,
бесстыжие глаза?
— Я вам сказывал, Матрена Степановна, — придерживайтесь выраженьев.
— Добро бы что-нибудь стоящее, ради чего шум и посуду бить, а то какая невидаль,
мадам Продам, недотрога бульварная, от хороших делов мышьяку хватила, отставная
невинность. В Черногорских номерах пожили, не видали шилохвосток и кобелей.
Миша и Юра похаживали по коридору перед дверью номера. Все ведь вышло не так,
как предполагал Александр Александрович. Он представлял себе — виолончелист, трагедия,
что-нибудь достойное и чистоплотное. А это чорт знает что. Грязь, скандальное что-то и
абсолютно не для детей.
Мальчики топтались в коридоре.
— Вы войдите к тетеньке, молодые господа, — во второй раз неторопливым тихим
голосом убеждал подошедший к мальчикам коридорный. — Вы войдите, не сумлевайтесь.
Они ничего, будьте покойны. Они теперь в полной цельности. А тут нельзя стоять.
Тут нынче было несчастье, кокнули дорогую посуду. Видите — услужаем, бегаем,
теснота. Вы войдите.
Мальчики послушались.
В номере горящую керосиновую лампу вынули из резервуара, в котором она висела над
обеденным столом, и перенесли за дощатую перегородку, вонявшую клопами, на другую
половину номера.
Там был спальный закоулок, отделенный от передней и посторонних взоров пыльной
откидной портьерой. Теперь в переполохе её забывали опускать. Ее пола была закинута за
верхний край перегородки. Лампа стояла в алькове на скамье.
Этот угол был резко озарен снизу словно светом театральной рампы.