Page 45 - Доктор Живаго

ежечасно обновляется в неисчислимых сочетаниях и превращениях. Вот вы опасаетесь,
воскреснете ли вы, а вы уже воскресли, когда родились, и этого не заметили.
Будет ли вам больно, ощущает ли ткань свой распад? То есть, другими словами, что
будет с вашим сознанием? Но что такое сознание? Рассмотрим. Сознательно желать уснуть
— верная бессонница, сознательная попытка вчувствоваться в работу собственного
пищеварения — верное расстройство его иннервации. Сознание яд, средство самоотравления
для субъекта, применяющего его на самом себе. Сознание — свет, бьющий наружу, сознание
освещает перед нами дорогу, чтоб не споткнуться. Сознание это зажженные фары впереди
идущего паровоза. Обратите их светом внутрь и случится катастрофа.
Итак, что будет с вашим сознанием? Вашим. Вашим. А что вы такое? В этом вся
загвоздка. Разберемся. Чем вы себя помните, какую часть сознавали из своего состава? Свои
почки, печень, сосуды? Нет, сколько ни припомните, вы всегда заставали себя в наружном,
деятельном проявлении, в делах ваших рук, в семье, в других. А теперь повнимательнее.
Человек в других людях и есть душа человека. Вот что вы есть, вот чем дышало, питалось,
упивалось всю жизнь ваше сознание. Вашей душою, вашим бессмертием, вашей жизнью в
других. И что же? В других вы были, в других и останетесь. И какая вам разница, что потом
это будет называться памятью. Это будете вы, вошедшая в состав будущего.
Наконец, последнее. Не о чем беспокоиться. Смерти нет.
Смерть не по нашей части. А вот вы сказали талант, это другое дело, это наше, это
открыто нам. А талант — в высшем широчайшем понятии есть дар жизни.
Смерти не будет, говорит Иоанн Богослов, и вы послушайте простоту его
аргументации. Смерти не будет, потому что прежнее прошло. Это почти как: смерти не
будет, потому что это уже видали, это старо и надоело, а теперь требуется новое, а новое есть
жизнь вечная.
Он расхаживал по комнате, говоря это. «Усните», — сказал он, подойдя к кровати и
положив руки на голову Анны Ивановны.
Прошло несколько минут. Анна Ивановна стала засыпать.
Юра тихо вышел из комнаты и сказал Егоровне, чтобы она послала в спальню
сиделку. — Чорт знает что, — думал он, — я становлюсь каким-то шарлатаном.
Заговариваю, лечу наложением рук. На другой день Анне Ивановне стало лучше.

4

Анне Ивановне становилось все легче и легче. В середине декабря она попробовала
встать, но была еще очень слаба. Ей советовали хорошенько вылежаться.
Она часто посылала за Юрой и Тонею и часами рассказывала им о своем детстве,
проведенном в дедушкином имении Варыкине, на уральской реке Рыньве. Юра и Тоня
никогда там не бывали, но Юра легко со слов Анны Ивановны представлял себе эти пять
тысяч десятин векового, непроходимого леса, черного как ночь, в который в двух-трех
местах вонзается, как бы пырнув его ножом своих изгибов, быстрая река с каменистым дном
и высокими кручами по Крюгеровскому берегу.
Юре и Тоне в эти дни шили первые в их жизни выходные платья, Юре — черную
сюртучную пару, а Тоне — вечерний туалет из светлого атласа с чуть-чуть открытой шеей.
Они собирались обновить эти наряды двадцать седьмого, на традиционной ежегодной елке у
Свентицких.
Заказ из мужской мастерской и от портнихи принесли в один день. Юра и Тоня
примерили, остались довольны и не успели снять обнов, как пришла Егоровна от Анны
Ивановны и сказала, что она зовет их. Как были в новых платьях, Юра и Тоня прошли к
Анне Ивановне.
При их появлении она поднялась на локте, посмотрела на них сбоку, велела
повернуться и сказала:
— Очень хорошо. Просто восхитительно. Я совсем не знала, что уже готово. А ну-ка,