Page 41 - Доктор Живаго

Травились йодом, а не мышьяком, как ошибочно язвила судомойка.
В номере стоял терпкий, вяжущий запах молодого грецкого ореха в неотверделой
зеленой кожуре, чернеющей от прикосновения.
За перегородкой девушка подтирала пол и, громко плача и свесив над тазом голову с
прядями слипшихся волос, лежала на кровати мокрая от воды, слез и пота полуголая
женщина.
Мальчики тотчас же отвели глаза в сторону, так стыдно и непорядочно было смотреть
туда. Но Юру успело поразить, как в некоторых неудобных, вздыбленных позах, под
влиянием напряжения и усилий, женщина перестает быть тем, чем её изображает
скульптура, и становится похожа на обнаженного борца с шарообразными мускулами в
коротких штанах для состязания.
Наконец-то за перегородкой догадались опустить занавеску.
— Фадей Казимирович, милый, где ваша рука? Дайте мне вашу руку, — давясь от слез
и тошноты, говорила женщина. — Ах, я перенесла такой ужас! У меня были такие
подозрения! Фадей Казимирович… Мне вообразилось… Но по счастью оказалось, что все
это глупости, мое расстроенное воображение. Фадей Казимирович, подумайте, какое
облегчение! И в результате… И вот… И вот я жива.
— Успокойтесь, Амалия Карловна, умоляю вас, успокойтесь.
Как это все неудобно получилось, честное слово, неудобно.
— Сейчас поедем домой, — буркнул Александр Александрович, обращаясь к детям.
Пропадая от неловкости, они стояли в темной прихожей, на пороге неотгороженной
части номера и, так как им некуда было девать глаза, смотрели в его глубину, откуда унесена
была лампа. Там стены были увешаны фотографиями, стояла этажерка с нотами,
письменный стол был завален бумагами и альбомами, а по ту сторону обеденного стола,
покрытого вязаной скатертью, спала сидя девушка в кресле, обвив руками его спинку и
прижавшись к ней щекой. Наверное, она смертельно устала, если шум и движение кругом не
мешали ей спать.
Их приезд был бессмыслицей, их дальнейшее присутствие здесь — неприличием.
— Сейчас поедем, — еще раз повторил Александр Александрович. — Вот только
Фадей Казимирович выйдет. Я прощусь с ним.
Но вместо Фадея Казимировича из-за перегородки вышел кто-то другой. Это был
плотный, бритый, осанистый и уверенный в себе человек. Над головою он нес лампу,
вынутую из резервуара. Он прошел к столу, за которым спала девушка, и вставил лампу в
резервуар. Свет разбудил девушку. Она улыбнулась вошедшему, прищурилась и потянулась.
При виде незнакомца Миша весь встрепенулся и так и впился в него глазами. Он дергал
Юру за рукав, пытаясь что-то сказать ему.
— Как тебе не стыдно шептаться у чужих? Что о тебе подумают? — остановливал его
Юра и не желал слушать.
Тем временем между девушкой и мужчиной происходила немая сцена. Они не сказали
друг другу ни слова и только обменивались взглядами. Но взаимное понимание их было
пугающе волшебно, словно он был кукольником, а она послушною движениям его руки
марионеткой.
Улыбка усталости, появившаяся у нее на лице, заставляла девушку полузакрывать глаза
и наполовину разжимать губы. Но на насмешливые взгляды мужчины она отвечала лукавым
подмигиванием сообщницы. Оба были довольны, что все обошлось так благополучно, тайна
не раскрыта и травившаяся осталась жива.
Юра пожирал обоих глазами. Из полутьмы, в которой никто не мог его видеть, он
смотрел не отрываясь в освещенный лампою круг. Зрелище порабощения девушки было
неисповедимо таинственно и беззастенчиво откровенно. Противоречивые чувства теснились
в груди у него. У Юры сжималось сердце от их неиспытанной силы.
Это было то самое, о чем они так горячо год продолдонили с Мишей и Тоней под
ничего не значащим именем пошлости, то пугающее и притягивающее, с чем они так легко