Page 49 - Доктор Живаго

квартирохозяев в новоотстроенном доме по Камергерскому, близ Художественного театра.
Летом одиннадцатого года Лара в последний раз побывала с Кологривовыми в
Дуплянке. Она любила это место до самозабвения, больше самих хозяев. Это хорошо знали,
и относительно Лары существовал на случай этих летних поездок такой неписаный уговор.
Когда привозивший их жаркий и черномазый поезд уходил дальше, и среди воцарившейся
безбрежно-обалделой и душистой тишины взволнованная Лара лишалась дара речи, её
отпускали одну пешком в имение, пока с полустанка таскали и клали на телегу багаж, а
дуплянский кучер в безрукавом ямском казакине с выпущенными в проймы рукавами
красной рубахи рассказывал господам, садившимся в коляску, местные новости истекшего
сезона.
Лара шла вдоль полотна по тропинке, протоптанной странниками и богомольцами, и
сворачивала на луговую стежку, ведшую к лесу. Тут она останавливалась и, зажмурив глаза,
втягивала в себя путано-пахучий воздух окрестной шири. Он был роднее отца и матери,
лучше возлюбленного и умнее книги. На одно мгновение смысл существования опять
открывался Ларе. Она тут, — постигала она, — для того, чтобы разобраться в сумасшедшей
прелести земли и все назвать по имени, а если это будет ей не по силам, то из любви к жизни
родить преемников, которые это сделают вместо нее.
В это лето Лара приехала переутомленною от черезмерных трудов, которые она на себя
взвалила. Она легко расстраивалась. В ней развилась мнительность, ранее ей не
свойственная. Эта черта мельчила Ларин характер, который всегда отличала широта и
отсутствие щепетильности.
Кологривовы не отпускали ее. Она была окружена у них прежнею лаской. Но с тех пор
как Липа стала на ноги, Лара считала себя в этом доме лишнею. Она отказывалась от
жалованья. Ей его навязывали. Вместе с тем деньги требовались ей, а заниматься на звании
гостьи самостоятельным заработком было неловко и практически неисполнимо.
Лара считала свое положение ложным и невыносимым. Ей казалось, что все тяготятся
ею и только не показывают. Она сама была в тягость себе. Ей хотелось бежать куда глаза
глядят от себя самой и Кологривовых, но по понятиям Лары до этого надо было вернуть
Кологривовым деньги, а взять их в данное время ей было неоткуда. Она чувствовала себя
заложницей по вине этой глупой Родькиной растраты и не находила себе места от
бессильного возмущения.
Во всем ей чудились признаки небрежности. Оказывали ли ей повышенное внимание
наезжавшие к Кологривовым знакомые, это значило, что к ней относятся как к безответной
«воспитаннице» и легкой добыче. А когда её оставляли в покое, это доказывало, что её
считают пустым местом и не замечают.
Приступы ипохондрии не мешали Ларе разделять увеселения многочисленного
общества, гостившего в Дуплянке. Она купалась и плавала, каталась на лодке, участвовала в
ночных пикниках за реку, пускала вместе со всеми фейерверки и танцевала. Она играла в
любительских спектаклях и с особенным увлечением состязалась в стрельбе в цель из
коротких маузерных ружей, которым, однако, предпочитала легкий Родин револьвер. Она
пристрелялась из него до большой меткости и в шутку жалела, что она женщина и ей закрыт
путь дуэлянта-бретера. Но чем больше веселилась Лара, тем ей становилось хуже. Она сама
не знала, чего хочет.
Особенно это усилилось по возвращении в город. Тут к Лариным неприятностям
примешались легкие размолвки с Пашею (серьезно ссориться с ним Лара остерегалась,
потому что считала его своею последнею защитой). У Паши за последнее время появилась
некоторая самоуверенность. Наставительные нотки в его разговоре смешили и огорчали
Лару.
Паша, Липа, Кологривовы, деньги — все это завертелось в голове у ней. Жизнь
опротивела Ларе. Она стала сходить с ума.
Ее тянуло бросить все знакомое и испытанное и начать что-то новое. В этом
настроении она на Рождестве девятьсот одиннадцатого года пришла к роковому решению.