Page 86 - Доктор Живаго

выгнала из душных хат подышать свежим воздухом.
Озаренная месяцем ночь была поразительна, как милосердие или дар ясновиденья, и
вдруг в тишину этой светлой, мерцающей сказки стали падать мерные, рубленые звуки
чьего-то знакомого, как будто только что слышанного голоса. Голос был красив, горяч и
дышал убеждением. Доктор прислушался и сразу узнал, кто это. Это был комиссар Гинц. Он
говорил на площади.
Власти, наверное, просили его поддержать их своим авторитетом, и он с большим
чувством упрекал мелюзеевцев в дезорганизованности, в том, что они так легко поддаются
растлевающему влиянию большевиков, истинных виновников, как уверял он, зыбушинских
событий. В том же духе, как он говорил у воинского, он напоминал о жестоком и
могущественном враге и пробившем для родины часе испытаний. С середины речи его
начали перебивать.
Просьбы не прерывать оратора чередовались с выкриками несогласия. Протестующие
заявления учащались и становились громче. Кто-то, сопровождавший Гинца и в эту минуту
взявший на себя задачу председателя, кричал, что замечания с места не допускаются, и
призывал к порядку. Одни требовали, чтобы гражданке из толпы дали слово, другие шикали
и просили не мешать.
К перевернутому вверх дном ящику, служившему трибуной, через толпу пробиралась
женщина. Она не имела намерения влезать на ящик, а, протиснувшись к нему, стала возле
сбоку.
Женщину знали. Наступила тишина. Женщина овладела вниманием толпившихся. Это
была Устинья.
— Вот вы говорите Зыбушино, товарищ комиссар, и потом насчет глаз, глаза, говорите,
надо иметь и не попадаться в обман, а между прочим сами, я вас послушала, только знаете
большевиками-меньшевиками шпыняться, большевики и меньшевики, ничего другого от вас
не услышишь. А чтобы больше не воевать и всё как между братьями, это называется
по-божески, а не меньшевики, и чтобы фабрики и заводы бедным, это опять не большевики,
а человеческая жалость. А глухонемым и без вас нам глаза кололи, надоело слушать. Дался
он вам, право! И чем это он вам не угодил? Что ходил-ходил немой, да вдруг, не спросясь, и
заговорил? Подумаешь, невидаль. То ли еще бывает!
Ослица эта, например, известная. «Валаам, Валаам, говорит, честью прошу, не ходи
туда, сам пожалеешь». Ну, известное дело, он не послушал, пошел. Вроде того как вы:
«Глухонемой».
Думает, что её слушать — ослица, животное. Побрезговал скотиной. А как потом
каялся. Небось сами знаете, чем кончилось.
— Чем? — полюбопытствовали из публики.
— Ладно, — огрызнулась Устинья. — Много будешь знать, скоро состаришься.
— Нет, так не годится. Ты скажи, чем, — не унимался тот же голос.
— Чем да чем, репей неотвязчивый! В соляной столб обратился.
— Шалишь, кума! Это Лот. Лотова жена, — раздались выкрики.
Все засмеялись. Председатель призывал собрание к порядку.
Доктор пошел спать.

8

На другой день вечером он увиделся с Антиповой. Он её нашел в буфетной. Перед
Ларисой Федоровной лежала груда катаного белья. Она гладила.
Буфетная была одной из задних комнат верха и выходила в сад. В ней ставили
самовары, раскладывали по тарелкам кушанья, поднятые из кухни на ручном подъемнике,
спускали грязную посуду судомойке. В буфетной хранилась материальная отчетность
госпиталя. В ней проверяли посуду и белье по спискам, отдыхали в часы досуга и назначали
друг другу свидания.