Page 87 - Доктор Живаго

Окна в сад были отворены. В буфетной пахло липовым цветом, тминной горечью сухих
веток, как в старых парках, и легким угаром от двух духовых утюгов, которыми
попеременно гладила Лариса Федоровна, ставя то один, то другой в вытяжную трубу, чтобы
они разгорелись.
— Что же вы вчера не постучались? Мне мадемуазель рассказывала. Впрочем, вы
поступили правильно. Я прилегла уже и не могла бы вас впустить. Ну, здравствуйте.
Осторожно, не запачкайтесь. Тут уголь просыпан.
— Видно, вы на весь госпиталь белье гладите?
— Нет, тут много моего. Вот вы всё меня дразнили, что я никогда отсюда не выберусь.
А на этот раз я всерьез. Видите, вот собираюсь, укладываюсь. Уложусь — и айда. Я на Урал,
вы в Москву. А потом спросят когда-нибудь Юрия Андреевича: «Вы про такой городишко
Мелюзеев не слыхали?» — «Что-то не помню». — «А кто такая Антипова?» — «Понятия не
имею».
— Ну, это положим. — Как вам по волостям ездилось? Хорошо в деревне?
— Так в двух словах не расскажешь. — Как быстро утюги стынут! Новый мне,
пожалуйста, если вам нетрудно. Вон в вытяжной трубе торчит. А этот назад, в вытяжку. Так.
Спасибо.
— Разные деревни. Все зависит от жителей. В одних население трудолюбивое,
работящее. Там ничего. А в некоторых, верно, одни пьяницы. Там запустение. На те страшно
смотреть.
— Глупости. Какие пьяницы? Много вы понимаете. Просто нет никого, мужчины все
забраны в солдаты. Ну хорошо. А земство как новое революционное?
— Насчет пьяниц вы не правы, я с вами поспорю. А земство?
С земством долго будет мука. Инструкции неприложимы, в волости не с кем работать.
Крестьян в данную минуту интересует только вопрос о земле. Заезжала в Раздольное. Вот
красота! Вы бы съездили. Весной немного пожгли, пограбили. Сгорел сарай, фруктовые
деревья обуглены, часть фасада попорчена копотью. А в Зыбушино не попала, не удалось.
Однако везде уверяют, будто глухонемой не выдумка. Описывают наружность. Говорят —
молодой, образованный.
— Вчера за него на плацу Устинья распиналась. — Только приехала, из Раздольного
опять целый воз хламу. Сколько раз просила, чтобы оставили в покое. Мало у нас своего! А
сегодня утром сторожа из комендантского с запиской от уездного. Чайное серебро и винный
хрусталь графини им до зареза. Только на один вечер, с возвратом. Знаем мы этот возврат.
Половины вещей не доищешься. Говорят, вечеринка. Какой-то приезжий.
— А, догадываюсь. Приехал новый комиссар фронта. Я его случайно видел. За
дезертиров собирается взяться, оцепить и разоружить. Комиссар совсем еще зеленый, в
делах младенец.
Здешние предлагают казаков, а он думает взять слезой. Народ, говорит, это ребенок и
так далее и думает, что все это детские игрушки. Галиуллин упрашивает, не будите, говорит,
задремавшего зверя, предоставьте это нам, но разве такого уговоришь, когда ему
втемяшится. Слушайте. На минуту оставьте утюги и слушайте. Скоро тут произойдет
невообразимая свалка.
Предотвратить её не в наших силах. Как бы я хотел, чтобы вы уехали до этой каши!
— Ничего не будет. Вы преувеличиваете. Да ведь я и уезжаю.
Но нельзя же так: шик-брык — и будьте здоровы. Надо сдать инвентарь по описи, а то
похоже будет, будто я что-то украла.
А кому его сдать? Вот ведь вопрос. Сколько я настрадалась с этим инвентарем, а в
награду одни попреки. Я записала имущество Жабринской на госпиталь, потому что таков
был смысл декрета. А теперь выходит, будто я это сделала притворно, чтобы таким способом
сберечь вещи владелице. Какая гадость!
— Ах, да плюньте вы на эти ковры и фарфор, пропади они пропадом. Есть из-за чего
расстраиваться! Да, да, в высшей степени досадно, что мы вчера с вами не свиделись. Я в