Page 83 - Доктор Живаго

В этот день не было приема. В пустой и тихой канцелярии писаря, недовольные всё
усложняющимся делопроизводством, молча писали, иронически переглядываясь. Из
кабинета начальника доносились веселые голоса, точно там, расстегнув кителя, освежались
чем-то прохладительным.
Оттуда на общую половину вышел Галиуллин, увидал Живаго и движением всего
корпуса, словно собираясь разбежаться, поманил доктора разделить царившее там
оживление.
Доктору все равно надо было в кабинет за подписью начальника. Там нашел он все в
самом художественном беспорядке.
Сенсация городка и герой дня, новый комиссар, вместо следования к цели своего
назначения находился тут, в кабинете, никакого отношения не имеющем к жизненным
разделам штаба и вопросам оперативным, находился перед администраторами
военно-бумажного царства, стоял перед ними и ораторствовал.
— А вот еще одна наша звезда, — сказал уездный, представляя доктора комиссару,
который и не посмотрел на него, всецело поглощенный собою, а уездный, изменив позу
только для того, чтобы подписать протянутую доктором бумагу, вновь её принял и
любезным движением руки показал Живаго на стоявший посередине комнаты низкий мягкий
пуф.
Из присутствующих только один доктор расположился в кабинете по-человечески.
Остальные сидели один другого чуднее и развязнее. Уездный, подперев рукой голову,
по-печорински полулежал возле письменного стола, его помощник громоздился напротив на
боковом валике дивана, подобрав под себя ноги, как в дамском седле, Галиуллин сидел
верхом на стуле, поставленном задом наперед, обняв спинку и положив на нее голову, а
молоденький комиссар то подтягивался на руках в проем подоконника, то с него соскакивал
и, как запущенный волчок, ни на минуту не умолкая и все время двигаясь, маленькими
частыми шагами расхаживал по кабинету. Он говорил не переставая. Речь шла о
бирючевских дезертирах.
Слухи о комиссаре оправдались. Это был тоненький и стройный, совсем еще
неоперившийся юноша, который как свечечка, горел самыми высшими идеалами. Говорили,
будто он из хорошей семьи, чуть ли не сын сенатора, и в феврале один из первых повел свою
роту в Государственную думу. Фамилия его была Гинце или Гинц, доктору его назвали
неясно, когда их знакомили. У комиссара был правильный петербургский выговор,
отчетливый-преотчетливый, чуть-чуть остзейский.
Он был в тесном френче. Наверное, ему было неловко, что он еще так молод, и, чтобы
казаться старше, он брюзгливо кривил лицо и напускал на себя деланную сутулость. Для
этого он запускал руки глубоко в карманы галифе и подымал углами плечи в новых,
негнущихся погонах, отчего его фигура становилась действительно по-кавалерийски
упрощенной, так что от плеч к ногам её можно было вычертить с помощью двух книзу
сходящихся линий.
— На железной дороге, в нескольких перегонах отсюда стоит казачий полк. Красный,
преданный. Их вызовут, бунтовщиков окружат и дело с концом. Командир корпуса
настаивает на их скорейшем разоружении, — осведомлял уездный комиссара.
— Казаки? Ни в коем случае! — вспыхивал комиссар. — Какой-то девятьсот пятый
год, дореволюционная реминисценция! Тут мы на разных полюсах с вами, тут ваши
генералы перемудрили.
— Ничего еще не сделано. Все еще только в плане, в предположении.
— Имеется соглашение с военным командованием не вмешиваться в оперативные
распоряжения. Я казаков не отменяю. Допустим. Но я со своей стороны предприму шаги,
подсказанные благоразумием. У них там бивак?
— Как сказать. Во всяком случае, лагерь. Укрепленный.
— Прекрасно. Я хочу к ним поехать. Покажите мне эту грозу, этих лесных
разбойников. Пусть бунтовщики, пусть даже дезертиры, но это народ, господа, вот что вы