Page 89 - Доктор Живаго

Федоровна остановилась в нескольких шагах от доктора позади него, в середине комнаты.
— Ах, как я всегда этого боялась! — тихо, как бы про себя сказала она. — Какое
роковое заблуждение! Перестаньте, Юрий Андреевич, не надо. Ах, смотрите, что я из-за вас
наделала! — громко воскликнула она и подбежала к доске, где под забытым на белье утюгом
тонкой струйкой едкого дыма курилась прожженная кофточка. — Юрий Андреевич, —
продолжала она, с сердитым стуком опуская утюг на конфорку. — Юрий Андреевич, будьте
умницей, выйдите на минуту к мадемуазель, выпейте воды, голубчик, и возвращайтесь сюда
таким, каким я вас привыкла и хотела бы видеть. Слышите, Юрий Андреевич? Я знаю, это в
ваших силах. Сделайте это, я прошу вас.
Больше таких объяснений между ними не повторялось. Через неделю Лариса
Федоровна уехала.

9

Еще через некоторое время стал собираться в дорогу Живаго.
Ночью перед его отъездом в Мелюзееве была страшная буря.
Шум урагана сливался с шумом ливня, который то отвесно обрушивался на крыши, то
под напором изменившегося ветра двигался вдоль улицы, как бы отвоевывая шаг за шагом
своими хлещущими потоками.
Раскаты грома следовали один за другим без перерыва, переходя в одно ровное
рокотание. При сверкании частых молний показывалась убегающая вглубь улица с
нагнувшимися и бегущими в ту же сторону деревьями.
Ночью мадемуазель Флери разбудил тревожный стук в парадное.
Она в испуге присела на кровати и прислушалась. Стук не прекращался.
Неужели во всем госпитале не найдется ни души, чтобы выйти и отпереть, подумала
она, и за всех должна отдуваться она одна, несчастная старуха, только потому, что природа
сделала её честной и наделила чувством долга?
Ну хорошо. Жабринские были богачи, аристократы. Но госпиталь, это ведь их
собственное, народное. На кого же они его бросили? Например, куда, интересно знать,
провалились санитары? Все разбежались, ни начальства, ни сестер, ни докторов. А в доме
есть еще раненые, два безногих наверху в хирургической, где прежде была гостиная, да
полная кладовая дизентериков внизу, рядом с прачешной. И чертовка Устинья ушла куда-то
в гости. Видит, дура, что гроза собирается, нет, понесла нелегкая. Теперь хороший предлог
ночевать у чужих.
Ну, слава Богу, перестали, угомонились. Видят — не отпирают, и ушли, махнули
рукой. Тоже носит чорт в такую погоду. А может быть, это Устинья? Нет, у той свой ключ.
Боже мой, как страшно, опять стучат!
Но ведь все-таки какое свинство! Допустим, с Живаго нечего взять. Он завтра уезжает,
и мыслями уже в Москве или в дороге.
Но каков Галиуллин! Как может он дрыхнуть или спокойно лежать, слыша такой стук,
в расчете, что в конце концов подымется она, слабая и беззащитная старуха, и пойдет
отпирать неизвестно кому в эту страшную ночь в этой страшной стране.
Галиуллин! — вдруг спохватилась она. — Какой Галиуллин?
Нет, такая нелепость могла прийти ей в голову только спросонья! Какой Галиуллин,
когда его и след простыл? И не сама ли она вместе с Живаго прятала и переодевала его в
штатское, а потом объясняла, какие дороги и деревни в округе, чтобы он знал, куда ему
бежать, когда случился этот страшный самосуд на станции и убили комиссара Гинца, а за
Галиуллиным гнались из Бирючей до самого Мелюзеева, стреляя вдогонку, и шарили по
всему городу. Галиуллин!
Если бы тогда не эти самокатчики, камня на камне не осталось бы от города. Броневой
дивизион проходил по случайности через город. Заступились за жителей, обуздали негодяев.
Гроза слабела, удалялась. Гром гремел реже и глуше, издали.