Page 179 - Донские рассказы

V
Летят над станицей журавли, сыплют на захолодавшую землю призывные крики. Из
окошка постовальни смотрит, часами не отрываясь, Петька.
Пришел в постовальню Сидор-коваль, поглядел, как промеж двух кирпичей растирает
Петька зерна кукурузы, вздохнул:
– Эх, сердяга, страданьев сколько ты принимаешь!.. Ну, ничего, не падай духом, скоро
придут наши, легче будет жить! А завтра беги ко мне, я те муки меры две всыплю.
Посидел, нацедил сквозь прокуренные зубы сизую лужу махорочного дыма, наплевал
возле печки и ушел, вздыхая и не прощаясь.

А легче пожить ему не довелось. На другой день перед закатом солнца шел через
площадь Петька; из ворот тюрьмы выехали два казака верхами, между ними в длинной,
ниже колен, холщовой рубахе шел Сидор. Ворот расшматован до пояса, в прореху видна
обросшая курчавыми и жесткими волосами грудь.
Поравнялся с Петькой и, сбиваясь с ноги, голову к нему обернул:

– На распыл меня ведут, Петенька, голубчик, прощай! – Рукой махнул и заплакал…

Как в тяжелом, удушливом сне таяло время. Завшивел Петька, желтые щеки обметало
волокнистым пушком, выглядел старше своих семнадцати лет.

Плыли-плыли, уплывали спеленатые черной тоскою дни. С каждым днем, уходившим за
околицу вместе с потускневшим солнцем, ближе к станице продвигались красные: пухла,
водянкой разливалась тревога в сердцах казаков.

Утром, когда выгоняли бабы коров на прогон, слышно было, как бухали орудия за
Щегольским участком. Глухой гул метался над дворами, задремавшими в зеленой
утренней мгле, тыкался в саманные стены постовальни, ознобом тряс слюдяные оконца.
Слезал Петька с печки, накидывая зипун, выходил во двор, ложился около сморщенной
старушонки-вербы на землю, скованную незастаревшим, тоненьким ледком, и слушал,
как от орудийных залпов охала, стонала, кряхтела по-дедовски земля, а за кучей
сгрудившихся тополей, смешиваясь с грачиным криком, захлебываясь, стрекотали
пулеметы.

Вот и нынче вышел Петька во двор раньше раннего, прижался ухом к мерзнущей земле,
обжигаясь липким холодком, слушал. Сонно бухали орудия, а пулеметы бодро, по-
молодому выбивали в морозном воздухе глухую чечетку:
Та-та-та-та-та…

Сначала пореже, потом чаще, минутный перебой – и снова еле слышное:
Та-та-та-та-та…

Чтобы не мерзли колени, подложил Петька под ноги полу зипуна, прилег поудобнее, а
из-за плетня простуженный голосок:

– Музыку слушаешь, паренек? Музыка занятная…
Дрогнул Петька, вскочил на корточки, а через плетень сверлят его из-под клочковатых
бровей стариковские глаза, в бороде пожелтелой хоронится ухмылочка.

Угадал Петька по голосу деда Александра, Четвертого по прозвищу. Сказал сердито,
стараясь переломить в голосе дрожь:

– Иди, дед, своей дорогой! Твое дело тут вовсе не касается!..
– Мое-то не касается, а твое, видно, касается?

– Не цепляйся, дед, а то пужану в тебя вот этим каменюкой, после жалиться будешь!