Page 290 - Донские рассказы

Жеребенок
Среди белого дня возле навозной кучи, густо облепленной изумрудными мухами,
головой вперед, с вытянутыми передними ножонками, выбрался он из мамашиной
утробы и прямо над собою увидел нежный, сизый, тающий комочек шрапнельного
разрыва, воющий гул кинул его мокренькое тельце под ноги матери. Ужас был первым
чувством, изведанным тут, на земле. Вонючий град картечи с цоканьем застучал по
черепичной крыше конюшни и, слегка окропив землю, заставил мать жеребенка –
рыжую Трофимову кобылицу – вскочить на ноги и снова с коротким ржаньем
привалиться вспотевшим боком к спасительной куче.
В последовавшей затем знойной тишине отчетливей зажужжали мухи, петух, по причине
орудийного обстрела не рискуя вскочить на плетень, где-то под сенью лопухов разок-
другой хлопнул крыльями и непринужденно, но глухо пропел. Из хаты слышалось
плачущее кряхтенье раненого пулеметчика. Изредка он вскрикивал резким осипшим
голосом, перемежая крики неистовыми ругательствами. В палисаднике на шелковистом
багрянце мака звенели пчелы. За станицей в лугу пулемет доканчивал ленту, и под его
жизнерадостный строчащий стук, в промежутке между первым и вторым орудийными
выстрелами, рыжая кобыла любовно облизала первенца, а тот, припадая к набухшему
вымени матери, впервые ощутил полноту жизни, неизбывную сладость материнской
ласки.
Когда второй снаряд жмякнулся где-то за гумном, из хаты, хлопнув дверью, вышел
Трофим и направился к конюшне. Обходя навозную кучу, он ладонью прикрыл от солнца
глаза и, увидев, как жеребенок, подрагивая от напряжения, сосет его, Трофимову,
рыжую кобылу, растерянно пошарил в карманах, дрогнувшими пальцами нащупал кисет
и, слюнявя цигарку, обрел дар речи:
– Та-а-ак… Значит, ожеребилась? Нашла время, нечего сказать. – В последней фразе
сквозила горькая обида.
К шершавым от высохшего пота бокам кобылы прилипли бурьянные былки, сухой помет.
Выглядела она неприлично худой и жидковатой, но глаза лучили горделивую радость,
приправленную усталостью, а атласная верхняя губа ежилась улыбкой. Так, по крайней
мере, казалось Трофиму. После того как поставленная в конюшне кобыла зафыркала,
мотая торбой с зерном, Трофим прислонился к косяку и, неприязненно косясь на
жеребенка, сухо спросил:
– Догулялась?

Не дождавшись ответа, заговорил снова:

– Хоть бы в Игнатова жеребца привела, а то черт его знает в кого… Ну, куда я с ним
денусь?

В темноватой тишине конюшни хрустит зерно, в дверную щель точит золотистую
россыпь солнечный кривой луч. Свет падает на левую щеку Трофима, рыжий ус его и
щетина бороды отливают красниною, складки вокруг рта темнеют изогнутыми
бороздами. Жеребенок на тонких пушистых ножках стоит, как игрушечный деревянный
конек.

– Убить его? – Большой, пропитанный табачной зеленью палец Трофима кривился в
сторону жеребенка.
Кобыла выворачивает кровянистое глазное яблоко, моргает и насмешливо косится на
хозяина.
В горнице, где помещался командир эскадрона, в этот вечер происходил следующий
разговор:
– Примечаю я, что бережется моя кобыла, рысью не перебежит, намётом – не моги,
опышка ее душит. Доглядел, а она, оказывается, сжеребанная… Так уж береглась, так
береглась… Жеребчик-то масти гнедоватой… Вот… – рассказывает Трофим.
Эскадронный сжимает в кулаке медную кружку с чаем, сжимает так, как эфес палаша