Page 287 - Донские рассказы

Игнат посторонился, уступая дорогу. Хлопнул калиткой и долго матерился, грозил
уходившему Ефиму кулаком.

После случая с собакой Игнат перестал преследовать Ефима. При встрече с ним
кланялся и отводил глаза в сторону. Такие отношения тянулись до тех пор, пока суд не
присудил Игната к уплате шестидесяти рублей Дуньке-работнице. С этого времени Ефим
почувствовал, что из Игнатова двора грозит ему опасность. Что-то готовилось. Лисьи
глазки Игната таинственно улыбались, глядя на Ефима.

Как-то в исполкоме председатель с подходцем выспрашивал:
– Слыхал, Ефим, с тестя присудили шестьдесят рублей?

– Слыхал.
– Кто бы мог научить эту шалаву – Дуньку?

Ефим улыбнулся и поглядел прямо в глаза председателю.
– Нужда. Тесть твой выгнал ее со двора и куска хлеба не дал на дорогу, а Дунька
работала у него два года.
– Так ведь мы же ее кормили!..

– И заставляли работать с утра до ночи?
– В хозяйстве, сам знаешь, работа не по часам.

– Тебе, я вижу, любопытно знать, кто написал заявление в суд?
– Вот-вот, кто б это мог?

– Я, – ответил Ефим и по лицу председателя понял, что это для него не является
неожиданностью.

Перед вечером Ефим взял с собой из исполкома бумаги и обязательное постановление
станисполкома.

«Перепишу после ужина», – подумал, шагая домой. Поужинал, закрыл с надворья ставни
и сел за стол переписывать. Взгляд его случайно упал на оголенные рамы окон.

– Маша, ты что ж, аль не купила ситцу на занавески?
Жена, сидевшая за прялкой, виновато улыбнулась:
– Я купила два метра… ты ить знаешь, пеленок нету… дите в лохмотьях… я и сшила две
пеленки.
– Ну, это ничего… А все ж таки завтра купи. Неловко: кто ставню с улицы откроет – все
видно.
За окнами, узорчато размалеванными морозом, ветер пушил поземкой. Тучи,
бесформенные и тяжелые, застилали небо. На краю хутора там, где лобастая гора
спускается к дворам забурьяневшим склоном, брехали собаки. Над речкой вербы
обиженно роптали, жаловались ветру на холод, на непогодь, и скрип их
раскачивающихся ветвей и шум ветра сливались в согласный басовитый гул.
Ефим, макая перо в самодельную чернильницу с чернилами, сделанными из дубовых
ягод, изредка поглядывал на окно, таившее в черном немом квадрате молчаливую
угрозу. Ему было не по себе. Часа через два ставня с улицы скрипнула и слегка
приоткрылась. Ефим не слышал скрипа, но, бесцельно взглянув на окно, похолодел от
ужаса: в узенький просвет сквозь ветвистую изморозь на него, прижмурясь, тяжко
глядели чьи-то знакомые серые глаза. Через секунду на уровне его головы за стеклом,
словно нащупывая, появилась черная дырка винтовочного дула. Ефим сидел,
откинувшись к стене, недвижный, побледневший. Рама была одинарная, и он ясно
услышал, как щелкнул спуск. Над серыми глазами изумленно дернулись брови…
Выстрела не последовало. На миг за стеклом исчез черный кружок, четко лязгнул