Page 306 - Донские рассказы

– Как я могу шибче ехать, ежели кобылу бить нельзя?
Промолчала и губы поджала. Сидит, не шелохнется, а мне того и надо, лег в задок,
дремлю. Кобыла, не будь дура, стань. Так Настя, веришь, господин гражданин… ну,
одним словом, как тебя?.. сена клок в руки да вперед кобылы и чешет и чешет. А до
волости восемнадцать верст. К утру доехали. Настя-то плачет. Подлецом меня обзывает,
а я ей говорю:
– Назови хоть горшком, да в печь не сажай!

Обратным путем зло меня забрало. Сломил хворостинку толщиной чуть что поменьше
телеграфного столба, кобылу свою нашквариваю, из хвоста пыль выколачиваю.

– Равноправенства захотела? Получай! Получай!
Во двор въехал, шумлю бабе:

– Распрягай, такая-сякая!
– Сам не барин! – И ручкой этак с порога махает.

Я к ней и за чуб. Только что ж… Одна непристойность… Раньше, как она в страхе жила,
так моргнуть, бывало, боялась, а тут ни с того ни с чего черк меня за бороду и разными
иностранными словами… Это при детях-то. А ведь у меня девка на выданье. Баба она при
силе и могла меня поцарапать, да ведь как! Начисто спустила шкуру, вылез я из ней,
ровно змея из выползня. А все Настя – лихоманка стриженая!..

С этого дня получилось промеж нас гражданская война. Что ни день – бьемся с моей
дурой до солнечного захода, а работа стоит. Дрались мы до беспощадного крику, а в
воскресенье она манатки свои смотала, детей забрала, кой-что из хозяйства и – в
панские конюшни квартировать.
Помещик у нас в хуторе когда-то при царе Горохе жил. Красные вспугнули, он и полетел
в теплые края. Грамотные люди толкуют: мол, за морем скворцам да помещикам житье
хорошее… Дом-то мы сожгли, а конюшни остались. Кирпичные, с полами. Вот моя
шалава и укоренилась в этих конюшнях. Остался я один, как чирей на видном месте.
Утром снаряжаюсь корову доить, а она, проклятущая, на меня и глядеть не желает. Я к
ней и так и сяк – нет, не признает за родню! Кое-как стреножил, привязал к плетню.

– Стой, – говорю, – чертяка лопоухая, а то у меня нервы разыграются, так я тебя и жизни
могу решить!

Цибарку ей под пузо сунул и только это за титьку пальчиком, благородно, а она хвостом
верть и концом, метелкой своей поганой, по глазам меня. Господи-милостивец, хотел
приступить с молитвой, а как она меня стеганула, а я, грешник, ее матом, и такую
родителеву субботу устроил, чистые поминки!
Зажмурился, шапку на глаза натянул и ну за титьки тягать туда и сюда. Льется молоко
мимо цибарки, а она – корова то есть – хвостом меня по обеим щекам… Свету я тут
невзвидел, только что хотел цибарку бросать и бечь с базу зажмурки, как она, стерва,
ногой брыкает и последние, сиротские, капли разлила. Проклял я этую корову, повесил
ей на рога порожнюю цибарку и пошел стряпаться.
Веришь, с этого дня в нашем хуторе вся жизнь пошла вертопрахом. Дён через пять сосед
мой Анисим вздумал поучить жену за то, чтоб на игрищах на молодых ребят не
заглядывалась.

– Погоди, – говорит, – Дуня, я зараз чересседельню с повозки сыму, и чудок побалуемся с
тобой!

Она, услыхамши, заломила хвост и к моей дуре в конюшни. Через этое время прошло
несколько дней, слышу, от Стешки-председателя ушла жена и свояченя, скочевали то ж
самое в конюшни, потом ишо к ним две бабы пристали. Собралось их там штук восемь,
обитаются табором, да и баста, а мы с хозяйствами гибнем; хошь – паши не емши, хошь –
ешь, а не паши, хошь – в петлю с ногами лезь.