Page 359 - Донские рассказы

Чужая кровь
В филипповку, после заговенья, выпал первый снег. Ночью из-за Дона подул ветер,
зашуршал в степи обыневшим краснобылом, лохматым сугробам заплел косы и догола
вылизал кочковатые хребтины дорог.

Ночь спеленала станицу зеленоватой сумеречной тишиной. За дворами дремала степь,
непаханая, забурьяневшая.

В полночь в ярах глухо завыл волк, в станице откликнулись собаки, и дед Гаврила
проснулся. Свесив с печки ноги, держась за комель, долго кашлял, потом сплюнул и
нащупал кисет.

Каждую ночь после первых кочетов просыпается дед, сидит, курит, кашляет, с хрипом
отрывая от легких мокроту, а в промежутках между приступами удушья думки идут в
голове привычной, хоженой стежкой. Об одном думает дед – о сыне, пропавшем в войну
без вести.
Был один – первый и последний. На него работал не покладая рук. Время приспело
провожать на фронт против красных – две пары быков отвел на рынок, на выручку купил
у калмыка коня строевого, не конь – буря степная, летучая. Достал из сундука седло и
уздечку дедовскую с серебряным набором. На проводах сказал:
– Ну, Петро, справил я тебя, не стыдно и офицеру с такой справой идтить… Служи, как
отец твой служил, войско казацкое и тихий Дон не страми! Деды и прадеды твои службу
царям несли, должон и ты!..
Глядит дед в окно, обрызганное зелеными отсветами лунного света, к ветру, – какой по
двору шарит, неположенного ищет, – прислушивается, вспоминает те дни, что назад не
придут и не вернутся…
На проводах служивого гремели казаки под камышовой крышей Гаврилиного дома
старинной казачьей песней:
А мы бьем, не портим боевой порядок.Слу-ша-ем один да приказ.И что нам прикажут
отцы-командиры,Мы туда идем – рубим, колем, бьем!..
За столом сидел Петро, хмельной, иссиня-бледный, последнюю рюмку, «стременную»,
выпил, устало зажмурив глаза, но на коня твердо сел. Шашку поправил и, с седла
перегнувшись, горсть земли с родимого база взял. Где-то теперь лежит он и чья земля на
чужбинке греет ему грудь?

Кашляет дед тягуче и сухо, мехи в груди на разные лады хрипят-вызванивают, а в
промежутках, когда, откашлявшись, прислонится сгорбленной спиной к комелю, думки
идут в голове знакомой, хоженой стежкой.
Проводил сына, а через месяц пришли красные. Вторглись в казачий исконный быт
врагами, жизнь дедову, обычную, вывернули наизнанку, как порожний карман. Был
Петро по ту сторону фронта, возле Донца, усердием в боях заслуживал урядницкие
погоны, а в станице дед Гаврила на москалей, на красных вынашивал, кохал, нянчил –
как Петра, белоголового сынишку, когда-то – ненависть стариковскую, глухую.
Назло им носил шаровары с лампасами, с красной казачьей волей, черными нитками
простроченной вдоль суконных с напуском шаровар. Чекмень надевал с гвардейским
оранжевым позументом, со следами ношенных когда-то вахмистерских погон. Вешал на
грудь медали и кресты, полученные за то, что служил монарху верой и правдой; шел по
воскресеньям в церковь, распахнув полы полушубка, чтоб все видали.
Председатель Совета станицы при встрече как-то сказал:

– Сыми, дед, висюльки! Теперь не полагается.
Порохом пыхнул дед:

– А ты мне их вешал, что сымать-то велишь?