Page 401 - Донские рассказы

улицам, туманно помню солдатский строй и обитый красным бархатом гроб. А Анатолия
вижу вот как тебя, браток. Подошел я к гробу. Мой сын лежит в нем и не мой. Мой – это
всегда улыбчивый, узкоплечий мальчишка, с острым кадыком на худой шее, а тут лежит
молодой, плечистый, красивый мужчина, глаза полуприкрыты, будто смотрит он куда-то
мимо меня, в неизвестную мне далекую даль. Только в уголках губ так навеки и осталась
смешинка прежнего сынишки, Тольки, какого я когда-то знал… Поцеловал я его и
отошел в сторонку. Подполковник речь сказал. Товарищи-друзья моего Анатолия слезы
вытирают, а мои невыплаканные слезы, видно, на сердце засохли. Может, поэтому оно
так и болит?..
Похоронил я в чужой, немецкой земле последнюю свою радость и надежду, ударила
батарея моего сына, провожая своего командира в далекий путь, и словно что-то во мне
оборвалось… Приехал я в свою часть сам не свой. Но тут вскорости меня
демобилизовали. Куда идти? Неужто в Воронеж? Ни за что! Вспомнил, что в Урюпинске
живет мой дружок, демобилизованный еще зимою по ранению, – он когда-то приглашал
меня к себе, – вспомнил и поехал в Урюпинск.

Приятель мой и жена его были бездетные, жили в собственном домике на краю города.
Он хотя и имел инвалидность, но работал шофером в автороте, устроился и я туда же.
Поселился у приятеля, приютили они меня. Разные грузы перебрасывали мы в районы,
осенью переключились на вывозку хлеба. В это время я и познакомился с моим новым
сынком, вот с этим, какой в песке играется.

Из рейса, бывало, вернешься в город – понятно, первым делом в чайную: перехватить
чего-нибудь, ну, конечно, и сто грамм выпить с устатка. К этому вредному делу, надо
сказать, я уже пристрастился как следует… И вот один раз вижу возле чайной этого
парнишку, на другой день – опять вижу. Этакий маленький оборвыш: личико все в
арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как прах, нечесаный, а глазенки – как
звездочки ночью после дождя! И до того он мне полюбился, что я уже, чудное дело,
начал скучать по нем, спешу из рейса поскорее его увидать. Около чайной он и
кормился – кто что даст.

На четвертый день прямо из совхоза, груженный хлебом, подворачиваю к чайной.
Парнишка мой там сидит на крыльце, ножонками болтает и, по всему видать, голодный.
Высунулся я в окошко, кричу ему: «Эй, Ванюшка! Садись скорее на машину, прокачу на
элеватор, а оттуда вернемся сюда, пообедаем». Он от моего окрика вздрогнул, соскочил
с крыльца, на подножку вскарабкался и тихо так говорит: «А вы откуда знаете, дядя, что
́
меня Ваней зовут?» И глазенки широко раскрыл, ждет, что я ему отвечу. Ну, я ему
говорю, что я, мол, человек бывалый и все знаю.
Зашел он с правой стороны, я дверцу открыл, посадил его рядом с собой, поехали.
Шустрый такой парнишка, а вдруг чего-то притих, задумался и нет-нет, да и взглянет на
меня из-под длинных своих загнутых кверху ресниц, вздохнет. Такая мелкая птаха, а уже
научился вздыхать. Его ли это дело? Спрашиваю: «Где же твой отец, Ваня?» Шепчет:
«Погиб на фронте». – «А мама?» – «Маму бомбой убило в поезде, когда мы ехали». – «А
откуда вы ехали?» – «Не знаю, не помню…» – «И никого у тебя тут родных нету?» –
«Никого». – «Где же ты ночуешь?» – «А где придется».
Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: «Не бывать тому, чтобы нам
порознь пропадать! Возьму его к себе в дети». И сразу у меня на душе стало легко и как-
то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю: «Ванюшка, а ты знаешь, кто я
такой?» Он и спросил, как выдохнул: «Кто?» Я ему и говорю так же тихо: «Я – твой
отец».
Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щеки, в губы, в лоб, а
сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке глушно: «Папка,
родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь. Я так долго ждал,
когда ты меня найдешь!» Прижался ко мне и весь дрожит, будто травинка под ветром. А
у меня в глазах туман, и тоже всего дрожь бьет и руки трясутся… Как я тогда руля не
упустил, диву можно даться! Но в кювет все же нечаянно съехал, заглушил мотор. Пока
туман в глазах не прошел – побоялся ехать, как бы на кого не наскочить. Постоял так
минут пять, а сынок мой все жмется ко мне изо всех силенок, молчит, вздрагивает.
Обнял я его правой рукою, потихоньку прижал к себе, а левой развернул машину, поехал
обратно, на свою квартиру. Какой уж там мне элеватор, тогда мне не до элеватора было.