Page 85 - Донские рассказы

начнут, наверное, отправят в тыловой госпиталь, и все будет в порядочке. Война любит
порядочек…

Не все из того, что сказала она, дошло до Звягинцева.
– Всего, значит, испятнили? – переспросил он и, помолчав немного, горестно шепнул: –
Сказала тоже… Какой же это порядочек?
Они лежали в глубокой воронке, на жестких грудах откуда-то от первородных глубин
исторгнутой взрывом глинистой земли. С низким нарастающим воем над ними
прошелестела мина, и Звягинцев, ко всему, кроме своей боли, равнодушный, но все же
краем глаза наблюдавший за девушкой, увидел, как она в ожидании близкого разрыва
припала к земле, сжалась в комочек, зажмурилась и детским, трогательным в своей
наивности движением закрыла грязной ладошкой глаза.
За короткие минуты просветления, вспышками озарявшего сознание, Звягинцев пока
еще не успел по-настоящему осмыслить всей бедственности своего положения, не успел
пожалеть себя, а девушку пожалел, сокрушенно думая: «Дите, совсем дите! Ей бы дома с
книжками в десятый класс бегать, всякую алгебру с арифметикой учить, а она тут под
невыносимым огнем страсть терпит, надрывает животишко, таская нашего брата…»
Огонь как будто стал утихать, и чем реже гремели взрывы, мощными голосами будившие
Звягинцева к жизни, тем слабее становился он и тем сильнее охватывало его темное,
нехорошее спокойствие, бездумность смертного забытья…

Девушка наклонилась над ним, заглянула в его одичавшие от боли, уже почти
потусторонние глаза и, словно отвечая на немую жалобу, застывшую в глазах, в горьких
складках возле рта, требовательно и испуганно воскликнула:

– Миленький, потерпи! Миленький, потерпи, пожалуйста! Сейчас двинемся дальше, тут
уже недалеко осталось! Слышишь, ты?!

С величайшим трудом она вытащила его из воронки. Он очнулся, попытался помочь,
подтягиваясь на руках, цепляясь пальцами за сухую, колючую траву, но боль стала
совершенно нестерпимой, и он прижался мокрой от слез щекой к мокрой от крови плащ-
палатке и стал жевать зубами рукав гимнастерки, чтобы не показать перед девушкой
своей мужской слабости, чтобы не закричать от боли, которая, казалось, рвет на части
его обескровленное и все же жестоко страдающее тело.
В нескольких метрах от воронки девушка выпустила из потной занемевшей руки угол
плащ-палатки, перевела хриплое дыхание, неожиданно проговорила плачущим голосом:
– Господи, и зачем это берут таких обломов в армию? Ну зачем, спрашивается? Ну разве
я дотащу тебя, такого мерина? Ведь в тебе, миленький, верных шесть пудов!
Звягинцев разжал зубы, прохрипел:
– Девяносто три…

– Что – девяносто три? Чего это ты? – спросила девушка, шумно дыша.

– Килограммов столько во мне было… до войны. Теперь меньше, – помолчав и
прислушиваясь к бурному дыханию санитарки, сказал Звягинцев.

Ему почему-то снова стало жаль эту небольшую, выбивавшуюся из последних сил
девушку, и он сначала отвлеченно подумал: «Вот и моя Наташка лет через шесть такая
же будет: дурненькая с лица, а сердцем ласковая…» – а потом, напрасно стараясь
придать своему голосу твердость и привычную мужскую властность, с передышками
проговорил:

– Ты вот что, дочка… ты брось меня, не мучайся… Я сам… Вот полежу малость и сам
попробую… Руки целы – долезу как-нибудь!
– Вот еще глупости какие! И к чему вы, мужчины, всегда всякую ерунду говорите? –
сердитым шепотом сказала девушка. – Куда ты годен? Ну куда? Это я только так, устала
немного, а как только отдохну – снова тронемся. Я еще и не таких тяжелых вытаскивала,