Page 84 - Донские рассказы

пониже которой вот-вот должен был с противно мягким, знакомым хрустом войти его
штык, и белое, колеблющееся на бегу и кидающее скользящие блики жало штыка видел
он в эти секунды… Тотчас же что-то сильно ударило его в спину и по ногам, коротко, как
летний гром, прозвучал сзади трескучий разрыв, и он, Звягинцев, падая вниз лицом, в
страшном последнем падении, когда уже нет сил, чтобы поднять руку и защитить от
удара лицо, – понял, что это – все, конец…
С усилием Звягинцев поднял веки. Сквозь пыль, смешавшуюся со слезами и грязной
коркой залепившую глаза, увидел клочок багрово-мутного неба, близко от щеки
проплывавшие куда-то мимо причудливые сплетения былинок. Его волоком тащили по
траве, очевидно, на плащ-палатке, и к сухому и жесткому шороху травы присоединялось
тяжелое, прерывистое дыхание человека, который полз впереди и с трудом, сантиметр
за сантиметром тащил за собой его отяжелевшее, безвольное тело.

Спустя немного Звягинцев почувствовал, как вначале голова его, а затем и туловище
сползают куда-то вниз. Он больно ударился плечом обо что-то твердое и снова мгновенно
потерял сознание.

Вторично он очнулся, ощутив на лице прикосновение шероховатой маленькой руки.
Влажной марлей ему осторожно прочистили рот и глаза, и он на миг увидел маленькую
женскую руку и голубую пульсирующую жилку у белого запястья, затем к губам его
приставили теплое, металлически пресное на вкус горлышко алюминиевой фляжки.
Обжигая нёбо и гортань, тоненькой струйкой потекла водка. Он глотал ее мелкими,
судорожно укороченными глотками, и уже после того, как фляжку мягко отняли от его
губ, он еще раза три глотнул впустую, как теленок, которого оттолкнули от вымени,
облизал пересохшие губы, открыл глаза.

Над ним склонилось бледное, даже под густым загаром веснушчатое лицо незнакомой
девушки в вылинявшей пилотке, прикрывавшей спутанную копну огненно-рыжих
кудрей. Лицо было явно дурненькое, простое, неказистое лицо курносой русской
девушки, но такая глубокая сердечная ласка и тревога проглядывали в огрубевших
чертах этого лица, такой извечной женской теплотой и состраданием светились девичьи
серые, нестрогие глаза, что Звягинцеву показалось, что эти глаза так же нужны, хороши
и необходимы, как сама жизнь, как раскинувшееся над ним бескрайнее голубое небо с
грядой перистых тучек в вышине.

От радости, что жив и не покинут своими, от признательности, которую он не мог, да,
пожалуй, и не сумел бы выразить словами незнакомой девушке – санитарке чужой роты,
у него коротко и сладко защемило сердце, и он чуть слышно прошептал:
– Сестрица… родная… откуда же ты взялась?

Водка подкрепила Звягинцева. Блаженное тепло разлилось по его телу, на лбу мелким
бисером выступила испарина, и даже боль в ранах будто бы занемела, утратив недавнюю
злую остроту.
– Ты бы мне еще водочки, сестрица… – уже чуть громче сказал он, втайне удивляясь
своему ребячески тонкому и слабому голосу.

– Какая там водочка! Нельзя тебе больше, никак нельзя, миленький! Пришел в себя – и
хорошо. Огонь-то какой они ведут, ужас! Тут хоть бы как-нибудь дотянуть тебя до
медсанроты, – жалобно сказала девушка.
Звягинцев слегка отвел в сторону левую руку, затем правую, странно непослушными
пальцами ощупал под боком нагретую солнцем накладку и ствол винтовки, безуспешно
попробовал пошевелить ногами и, стиснув от боли зубы, спросил:
– Слушай… куда меня поранило?

– Всего тебя… всему досталось!

– Ноги… ноги-то хоть целы или как? – глухо спросил уже готовый в душе ко всему самому
худшему, но ни с чем не смирившийся Звягинцев.
– Целы, целы, миленький, только продырявлены немного. Ты не беспокойся и не
разговаривай, вот доберемся до места, осмотрят тебя, перевяжут как следует, лечить