Page 88 - Донские рассказы

этому парню, ясное дело, отрежут ногу. Ему, конечно, на черта нужны теперь сапоги! Он
об них и думать позабыл, а мое дело другое: мне по выздоровлении непременно в часть
надо идти, а таких сапог теперь я в жизни не найду, шабаш! И как он скоро, лысая курва,
распустил их по швам! Господи боже мой, и таких стервецов в санитары берут! Ему с его
ухваткой где-нибудь на живодерне работать, а он тут своим же родным бойцам обувку
портит…»
История с сапогами всерьез расстроила Звягинцева, окончательно утвердившегося в
мысли, что до смерти ему еще далеко. И до того было ему обидно, что он, добродушный,
незлобивый человек, уже голым лежа на операционном столе, на слова осматривавшего
его хирурга: «Придется потерпеть немного, браток», – сердито буркнул: «Больше терпел,
чего уж тут разговоры разговаривать! Вы по недогляду чего-нибудь лишнего у меня не
отрежьте, а то ведь на вас только понадейся…» У хирурга было молодое осунувшееся
лицо. За стеклами очков в роговой оправе Звягинцев увидел припухшие от бессонных
ночей красные веки и внимательные, но бесконечно усталые глаза.
– Ну, раз больше терпел, солдат, то это и вовсе должен вытерпеть, а лишнего не
отрежем, не беспокойся, нам твоего не надо, – все так же мягко сказал хирург.
Молодая женщина-врач, стоявшая с другой стороны стола, сдвинув брови,
наклонившись, внимательно осматривала изорванную осколками спину Звягинцева,
располосованную до ноги ягодицу. Кося на нее глазами, стыдясь за свою наготу,
Звягинцев страдальчески сморщился, проговорил:

– Господи боже мой! И что вы на меня так упорно смотрите, товарищ женщина? Что вы,
голых мужиков не видали, что ли? Ничего во мне особенного такого любопытного нету, и
тут, скажем, не Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, и я, то же самое, не бык-
производитель с этой выставки.

Женщина-врач блеснула глазами, резко сказала:
– Я не собираюсь любоваться вашими прелестями, а делаю свое дело. И вам, товарищ,
лучше помолчать! Лежите и не разговаривайте. Удивительно недисциплинированный вы
боец!
Она фыркнула и встала вполоборота. А Звягинцев, глядя на ее порозовевшие щеки и
округлившиеся, злые, как у кошки, глаза, горестно подумал: «Вот так и свяжись с этими
бабами, ты по ней одиночный выстрел, а она по тебе длинную очередь… Но, между
прочим, у них тоже нелегкая работенка: день и ночь в говядине нашей ковыряться».

Устыдившись, что так грубо говорил с врачами, он уже другим, просительным и мирным,
тоном сказал:

– Вы бы, товарищ военный доктор, – за халатом не видно вашего ранга, – спиртку
приказали мне во внутренность дать.

Ему отвечали молчанием. Тогда Звягинцев умоляюще посмотрел снизу вверх на доктора
в очках и тихо, чтобы не слышала отвернувшаяся в сторону строгая женщина-врач,
прошептал:

– Извиняюсь, конечно, за свою просьбу, товарищ доктор, но такая боль, что впору хоть
конец завязывать…

Хирург чуть-чуть улыбнулся, сказал:
– Вот это уже другой разговор! Это мне больше нравится. Подожди немного, осмотрим
тебя, а тогда видно будет. Если можно – не возражаю, дам грамм сто фронтовых.
– Тут не фронт, тут от фронта далеко, тут можно и больше при таком страдании выпить, –
намекающе сказал Звягинцев и мечтательно прищурил глаза.

Но когда что-то острое вошло в его промытую спиртом, пощипывающую рану возле
лопатки, он весь сжался, зашипел от боли, сказал уже не прежним мирным и
просительным тоном, а угрожающе и хрипло:
– Но-но, вы полегче… на поворотах!