Page 91 - Донские рассказы

поглядеть на эту кинокартину, как он будет меня не пускать! – возмущенно сказал
Лопахин, на минуту позабыв о том, что Стрельцов не слышит, но, глянув в лицо друга,
внимательное и исполненное, как у глухонемого, напряженного и пытливого выжидания,
с досадою умолк, размашисто написал «пустит» и поставил в ряд несколько
восклицательных знаков столь внушительного размера, что, казалось, один вид их
должен был бы рассеять всякие сомнения Стрельцова.
На вершине раскидистого ясеня робко, неуверенно закуковала кукушка. Закуковала и
смолкла, словно убедившись в том, что неуместно звучит ее раздумчивый и немножко
грустный голос в этом лесу, заполненном вооруженными людьми и обвальными
раскатами доплывавшей издали артиллерийской стрельбы. И почти тотчас же Лопахин
услышал самоуверенный, противный до тошноты голос Копытовского:
– Ужасно умная птица кукушка! До Петрова дня она тебе и кукует и шкварчит так
приятно, будто сало на сковородке, а после хоть не проси – как ножом отрежет. Это я
сейчас на нее загадал: сколько проживу на свете? А она, проклятая, два раза крикнула и
подавилась. Тоже, раздобрилась, паскуда длиннохвостая! Но, между прочим, я на нее не
в обиде: выходит так, что два года могу смело воевать, ни черта не убьют? Очень даже
прекрасно! Мне больше ничего и не надо. За два года должна же война прикончиться?
Должна. Ну, а после войны я на эту задрипанную кукушку не посмотрю и буду жить,
сколько мне влезет. Очень даже просто!
– Ловко у тебя, парень, получается! – восхищенно сказал простуженным баском
автоматчик Павел Некрасов. – Значит, сейчас ты веришь кукушке, а после войны побоку
ее предсказания?

– А ты как хотел? – рассудительно ответил Копытовский. – Мне, милый мой, утешение
только теперь нужно, а после войны я как-нибудь и без утешениев проживу, своими
силами…

Шагнув из-за куста, Копытовский увидел Стрельцова и в изумлении широко раскрыл
глаза. На круглом, мясистом лице его расплылась недоумевающая, глупая улыбка. Он
шлепнул себя по голой ляжке, как раз в том месте, где причудливо изорванная штанина
спускалась от пояса до самого колена, громко воскликнул:
– Стрельцов? Вот это номер!..

А пожилой и флегматичный от природы Некрасов, не снимая рук с висевшего на шее
автомата, сказал так, будто они со Стрельцовым расстались всего лишь полчаса назад:

– Вернулся, Николай? Вот и хорошо. А то уж больно негусто нас тут осталось. За эти дни
процедил нас чертов немец, просеял, как на частое сито.

О чем-то глубоко задумавшись, низко опустив голову, Стрельцов смотрел в землю,
проводил по усам сложенными в щепоть пальцами левой руки и не видел подошедших
товарищей.

Лопахин бегло взглянул на его тихо подергивавшуюся голову, на руку, дрожавшую
мелкой, старческой дрожью, и, почти с ненавистью воззрившись в пышущее здоровьем
лицо Копытовского, сказал:
– Не ори! Все равно он не слышит. Оглох.

– Вовсе не слышит? – еще более удивился Копытовский и снова хлопнул себя по ляжке.
– Не слышит. Дальше что? – медленно багровея, повысил Лопахин голос. – Что ты тут по
своему голому мясу шлепаешь, как в театре? Тоже мне, артист нашелся! Он контужен, и
нечего тут удивляться и всякие балеты разыгрывать! Вон лучше бы штаны залатал,
щеголь, а то ходишь, как святой в раю, срамом отсвечиваешь…

– Запекли тебе душу мои штаны! – обиженно проговорил Копытовский. – В какой раз ты
мне про них замечание делаешь? Надоел уже! И как их станешь латать, когда не за что
хватать? Ты погляди серьезней, что от них осталось-то, от штанов! В целости спереди
одна мотня, сзади – хлястик, а все остальное сопрело и сквозь пальцы бредет. Тут
поневоле святым сделаешься и даже еще хуже… И ниток нету. Нитки теперь с
военторговской палаткой знаешь где? Небось аж за Саратовом пылят, а ты знай одно