Page 94 - Донские рассказы

удовольствие возле горшка со сметаной, покуражусь над варениками с творожком!
Отдохну как полагается, а потом… потом и обратно можно на фронт, не возражаю…

Некрасов говорил, мечтательно прикрыв прищуренные глаза белесыми, выгоревшими на
солнце ресницами, как-то по-особому вкусно причмокивая толстыми, вывернутыми
губами. А Лопахин, вслушиваясь в его неторопливую речь, все выше поднимал косо
изогнутую левую бровь и под конец не выдержал, с наигранной веселостью воскликнул:
– Да ты, Некрасов, оказывается, чудак!

– Чудак не я, а баран: он до Покрова матку сосет, и глаза у него круглые… А я какой же
чудак? Нет, это ты по ошибке…

– Ну, тогда ты уже не чудак, а кое-что похуже… – проговорил Лопахин раздельно и с той
зловещей сдержанностью, которая всегда у него предшествовала вспышке гнева.

– Какой есть, теперь не переделаешь, поздновато, – с легким выдохом ответил
Некрасов. – И ничего тут чудного нету. Мне один парень из этой дивизии, какая оборону
заняла, рассказывал: формировались они в городе Вольске, и там присватался он к одной
гражданочке, а у той гражданки муж ушел в армию, а в хозяйстве три дойные козы
остались. Так, говорит, не житье ему было, а сплошная масленица! С того ли козьего
молока или с какой другой причины, но только за месяц поправился он на шесть
килограммов. Вот это я понимаю, оторвал парень! Все равно как на курорте!
– Да ты, никак, вовсе очумел, – злобно сказал Лопахин. – Ты слышишь, ушибленный
человек, где бой идет?
– Не глухой пока, слышу.

– Так о чем же ты говоришь? О каких зятьях? О каком отдыхе?
Лопахина прорвало, и он выругался, не переводя дыхания, так длинно и с такими
непотребными и диковинными оборотами речи, что Некрасов, не дослушав до конца,
вдруг блаженно заулыбался, закрыл глаза и склонил на правое плечо голову, словно
упиваясь звуками сладчайшей музыки.

– Ах, язви тебя! До чего же ты складно выражаешься! – с восхищением, с нескрываемым
восторгом сказал он, когда Лопахин, облегчившись, с силой втянул в себя воздух.

Недавнюю сонливую усталость с Некрасова будто рукой сняло, и он торопливо
заговорил, изредка с улыбкой поглядывая на Лопахина:

– Ну и силен же ты, браток! Уж на что в нашей роте в сорок первом году младший
политрук Астахов был мастер на такие слова, до чего красноречив был, а все-таки куда
ему до тебя! И близко не родня! Не удавались ему, покойничку, кое-какие коленца, не
вытанцовывались они у него. А красноречив был, словоохотлив – спасу нет! Бывало,
подымает нас в атаку, а мы лежим. И вот он повернется на бок, кричит: «Товарищи,
вперед на проклятого врага! Бей фашистских гадов!» Мы обратно лежим, потому что
фрицы такой огонь ведут – ну не продыхнешь! Они же знают, стервы, что не мы, а смерть
ихняя в ста саженях от них лежит, они же чуют, что нам вот-вот надо подыматься… И
тут Астахов подползет ко мне или к какому другому бойцу, даже зубами заскрипит от
злости. «Вставать думаешь или корни в землю пустил? Ты человек или сахарная
свекла?» Да лежачи как ахнет по всем этажам и пристройкам! А голос у него был
представительный, басовитый такой, с раскатцем. Тут уж вскакиваем мы, и тогда
фрицам солоно приходится, как доберемся – мясо из них делаем! У Астахова всегда был
при себе полный набор самых разных слов. И вот прослушаешь такое его
художественное выступление, лежачи в грязи, под огнем, а потом мурашки у тебя по
спине по-блошиному запрыгают, вскочишь и, словно ты только что четыреста грамм
водки выпил, – бежишь к фрицевой траншее, не бежишь, учти, а на крыльях летишь! Ни
холоду не сознаешь, ни страху, все позади осталось. А наш Астахов уже впереди маячит
и гремит, как гром небесный: «Бей, ребята, так их и разэтак!» Ну как было с таким
политруком не воевать? Он сам очень даже отлично в бою действовал и штыком и
гранатой, а выражался еще лучше, с выдумкой, с красотой выражался! Речь начнет
говорить, захочет – всю роту до слезы доведет жалостным словом, захочет дух поднять –
и все на животах от смеха ползают. Ужасный красноречивый был человек!