Page 95 - Донские рассказы

– Постой-ка, при чем тут красноречие? – попытался прервать Некрасова озадаченный
Лопахин, но тот, увлеченный воспоминаниями, досадливо отмахнулся:

– Не перебивай, слушай дальше! Этого Астахова, ежели хочешь знать, все нации
понимали и уважали, вот какой он был человек! Даром что не кадровый, не шибко
грамотный и из себя пожилой, а боевой был ужасный! Он еще за Гражданскую войну
орден Красного Знамени имел, так-то, браток! Но и любили же в роте этого Астахова –
страсть! За смелость любили, за его душевность к бойцам, а главное – за откровенное
красноречие. Когда похоронили его возле села Красный Кут, вся рота слезами умылась.
Пожилые бойцы и те плакали, как малые дети. Все нации, какие в роте были, не говоря
уже про нас, русских, подряд плакали и каждый на своем языке об нем сожалел. А ты,
Лопахин, говоришь – при чем, дескать, тут красноречие. Нет, браток, красноречие при
человеке – великое дело. И нужное слово, ежели оно вовремя сказано, всегда дорогу к
сердцу найдет, я так понимаю.

Совершенно сбитый с толку, Лопахин слушал товарища, изумленно пожимая плечами,
изредка поглядывая в недоумении то на Копытовского, то на дремавшего Стрельцова, и
на лице его явно отражалось так несвойственное ему выражение растерянности. Он
никак не предполагал, что его ругательство произведет такое впечатление, и не ожидал
столь восторженного восприятия от Некрасова, который всегда казался ему человеком
черствым и равнодушным к яркому слову.
Некрасов все еще задумчиво и мягко улыбался, погруженный в воспоминания, а
Лопахин, растерянно потирая щеку с въевшейся в поры угольной пылью, уже говорил:
– Послушай, дружище, да не об этом разговор! Дело не в красноречии, ну его к черту с
красноречием, дело в том, что немец уже миновал нас и, как видно, на Волгу режет. А
там – Сталинград… Тебе это понятно?
– Очень даже понятно. Это он непременно туда, сволочь, нацеливается. Это он, паразит,
туда хочет рвануть.
– Ну вот! А ты о чем мечтаешь? Какой же дьявол в зятья сейчас устраивается, об отдыхе
думает? Ты эту дурь, Некрасов, из головы выбрось. Это у тебя помрачение мозгов не
иначе оттого, что ты сегодня на сырой земле спал…

– А ты – на перине? Все нынче на сырой земле спали.
– А вот только тебе одному в голову ударило – жениться. Нет, как хочешь, но это у тебя
от сырости…

– От какой там, к бесу, сырости! – с досадой сказал Некрасов. – Оттого, что сильно устал
я за год войны, вот отчего, ежели хочешь знать. Да что, на мне свет клином сошелся?
Желательно тебе – оставайся, а меня нечего агитировать, я сам с детства политически
грамотный. Ну, останемся мы с тобой, ну, и мокро мы двое наделаем? Фронт удержим?
Как бы не так! Я, Лопахин, с первых дней войны эту серую беду трепаю. – Некрасов
похлопал по скатке широкой ладонью, тусклые глаза его неожиданно оживились и
заблестели светло и жестко. – Имею я право на отдых или нет?

– Когда как, – уклончиво ответил Лопахин.
– Нет, ты не виляй, ты говори!

– Сейчас – нет.
Лопахин сказал это твердо и опять посмотрел в глаза Некрасова прямым, немигающим
взглядом. Некрасов улыбнулся немного вкось и, словно бы ища сочувствия и поддержки,
подмигнул Копытовскому, внимательно следившему за разговором.
– Ага! Сейчас – нет? А когда же? После первого ранения я и опомниться не успел, как из
медсанбата сразу же попал в часть, после второго, уже в тылу прохожу гарнизонную
комиссию, ну, думаю, теперь-то уж наверняка на недельку домой пустят. Как бы не так!
Беса лысого пустили! С пересыльного обратно загремел на фронт. После третьего
ранения отлежался в армейском госпитале – и снова в часть. Так и катаюсь круглый год
на этой бесплатной карусели… До каких же пор можно так веселиться пожилому
человеку? А года мои, учти, не молоденькие.