Page 14 - Гранатовый браслет

было! Ты посмотри только, как розы-то пахнут… Отсюда слышу. А летом в жары ни один
цветок не пахнул, только белая акация… да и та конфетами.
Вера вынула из вазочки две маленькие розы, розовую и карминную, и вдела их в
петлицу генеральского пальто.
— Спасибо, Верочка. — Аносов нагнул голову к борту шинели, понюхал цветы и вдруг
улыбнулся славной старческой улыбкой.
— Пришли мы, помню я, в Букарест и разместились по квартирам. Вот как-то иду я по
улице. Вдруг повеял на меня сильный розовый запах, я остановился и увидал, что между
двух солдат стоит прекрасный хрустальный флакон с розовым маслом. Они смазали уже им
сапоги и также ружейные замки. «Что это у вас такое?» — спрашиваю. «Какое-то масло,
ваше высокоблагородие, клали его в кашу, да не годится, так и дерет рот, а пахнет оно
хорошо». Я дал им целковый, и они с удовольствием отдали мне его. Масла уже оставалось
не более половины, но, судя по его дороговизне, было еще, по крайней мере, на двадцать
червонцев. Солдаты, будучи довольны, добавили: «Да вот еще, ваше высокоблагородие,
какой-то турецкий горох, сколько его ни варили, а все не подается, проклятый». Это был
кофе; я сказал им: «Это только годится туркам, а солдатам нейдет». К счастию, опиуму они
не наелись. Я видел в некоторых местах его лепешки, затоптанные в грязи.
— Дедушка, скажите откровенно, — попросила Анна, — скажите, испытывали вы
страх во время сражений? Боялись?
— Как это странно, Анночка: боялся — не боялся. Понятное дело — боялся. Ты не
верь, пожалуйста, тому, кто тебе скажет, что не боялся и что свист пуль для него самая
сладкая музыка. Это или псих, или хвастун. Все одинаково боятся. Только один весь от
страха раскисает, а другой себя держит в руках. И видишь: страх-то остается всегда один и
тот же, а уменье держать себя от практики все возрастает; отсюда и герои и храбрецы.
Так-то. Но испугался я один раз чуть не до смерти.
— Расскажите, дедушка, — попросили в один голос сестры.
Они до сих пор слушали рассказы Аносова с тем же восторгом, как и в их раннем
детстве. Анна даже невольно совсем по-детски расставила локти на столе и уложила
подбородок на составленные пятки ладоней. Была какая-то уютная прелесть в его
неторопливом и наивном повествовании. И самые обороты фраз, которыми он передавал
свои военные воспоминания, принимали у него невольно странный, неуклюжий, несколько
книжный характер. Точно он рассказывал по какому-то милому, древнему стереотипу.
— Рассказ очень короткий, — отозвался Аносов. — Это было на Шипке, зимой, уже
после того, как меня контузили в голову. Жили мы в землянке, вчетвером. Вот тут-то со
мною и случилось страшное приключение. Однажды поутру, когда я встал с постели,
представилось мне, что я не Яков, а Николай, и никак я не мог себя переуверить в том.
Приметив, что у меня делается помрачение ума, закричал, чтобы подали мне воды, помочил
голову, и рассудок мой воротился.
— Воображаю, Яков Михайлович, сколько вы там побед одержали над женщинами, —
сказала пианистка Женни Рейтер. — Вы, должно быть, смолоду очень красивы были.
— О, наш дедушка и теперь красавец! — воскликнула Анна.
— Красавцем не был, — спокойно улыбаясь, сказал Аносов. — Но и мной тоже не
брезговали. Вот в этом же Букаресте был очень трогательный случай. Когда мы в него
вступили, то жители встретили нас на городской площади с пушечною пальбою, от чего
пострадало много окошек; но те, на которых поставлена была в стаканах вода, остались
невредимы. А почему я это узнал? А вот почему. Пришедши на отведенную мне квартиру, я
увидел на окошке стоящую низенькую клеточку, на клеточке была большого размера
хрустальная бутылка с прозрачной водой, в ней плавали золотые рыбки, и между ними
сидела на примосточке канарейка. Канарейка в воде! — это меня удивило, но, осмотрев,
увидел, что в бутылке дно широко и вдавлено глубоко в середину, так что канарейка
свободно могла влетать туда и сидеть. После сего сознался сам себе, что я очень недогадлив.
Вошел я в дом и вижу прехорошенькую болгарочку. Я предъявил ей квитанцию на