Page 17 - Гранатовый браслет

был продиктован глупостью, а другой… так… какая-то кислота… одна жалость… Если
хочешь, я расскажу. Это недолго.
— Прошу вас, дедушка.
— Ну, вот. В одном полку нашей дивизии (только не в нашем) была жена полкового
командира. Рожа, я тебе скажу, Верочка, преестественная. Костлявая, рыжая, длинная,
худущая, ротастая… Штукатурка с нее так и сыпалась, как со старого московского дома. Но,
понимаешь, этакая полковая Мессалина: темперамент, властность, презрение к людям,
страсть к разнообразию. Вдобавок — морфинистка.
И вот однажды, осенью, присылают к ним в полк новоиспеченного прапорщика, совсем
желторотого воробья, только что из военного училища. Через месяц эта старая лошадь
совсем овладела им. Он паж, он слуга, он раб, он вечный кавалер ее в танцах, носит ее веер и
платок, в одном мундирчике выскакивает на мороз звать ее лошадей. Ужасная это штука,
когда свежий и чистый мальчишка положит свою первую любовь к ногам старой, опытной и
властолюбивой развратницы. Если он сейчас выскочил невредим — все равно в будущем
считай его погибшим. Это — штамп на всю жизнь.
К рождеству он ей уже надоел. Она вернулась к одной из своих прежних, испытанных
пассий. А он не мог. Ходит за ней, как привидение. Измучился весь, исхудал, почернел.
Говоря высоким штилем — «смерть уже лежала на его высоком челе». Ревновал он ее
ужасно. Говорят, целые ночи простаивал под ее окнами.
И вот однажды весной устроили они в полку какую-то маевку или пикник. Я и ее и его
знал лично, но при этом происшествии не был. Как и всегда в этих случаях, было много
выпито. Обратно возвращались ночью пешком по полотну железной дороги. Вдруг
навстречу им идет товарный поезд. Идет очень медленно вверх, по довольно крутому
подъему. Дает свистки. И вот, только что паровозные огни поравнялись с компанией, она
вдруг шепчет на ухо прапорщику: «Вы все говорите, что любите меня. А ведь, если я вам
прикажу — вы, наверно, под поезд не броситесь». А он, ни слова не ответив, бегом — и под
поезд. Он-то, говорят, верно рассчитал, как раз между передними и задними колесами: так
бы его аккуратно пополам и перерезало. Но какой-то идиот вздумал его удерживать и
отталкивать. Да не осилил. Прапорщик как уцепился руками за рельсы, так ему обе кисти и
оттяпало.
— Ох, какой ужас! — воскликнула Вера.
— Пришлось прапорщику оставить службу. Товарищи собрали ему кое-какие
деньжонки на выезд. Оставаться-то в городе ему было неудобно: живой укор перед глазами и
ей, и всему полку. И пропал человек… самым подлым образом… Стал попрошайкой…
замерз где-то на пристани в Петербурге.
А другой случай был совсем жалкий. И такая же женщина была, как и первая, только
молодая и красивая. Очень и очень нехорошо себя вела. На что уж мы легко глядели на эти
домашние романы, но даже и нас коробило. А муж — ничего. Все знал, все видел и молчал.
Друзья намекали ему, а он только руками отмахивался. «Оставьте, оставьте… Не мое дело,
не мое дело… Пусть только Леночка будет счастлива!..» Такой олух!
Под конец сошлась она накрепко с поручиком Вишняковым, субалтерном из ихней
роты. Так втроем и жили в двумужественном браке — точно это самый законный вид
супружества. А тут наш полк двинули на войну. Наши дамы провожали нас, провожала и
она, и, право, даже смотреть было совестно: хотя бы для приличия взглянула разок на
мужа, — нет, повесилась на своем поручике, как черт на сухой вербе, и не отходит. На
прощанье, когда мы уже уселись в вагоны и поезд тронулся, так она еще мужу вслед,
бесстыдница, крикнула: «Помни же, береги Володю! Если что-нибудь с ним случится —
уйду из дому и никогда не вернусь. И детей заберу».
Ты, может быть, думаешь, что этот капитан был какая-нибудь тряпка? размазня?
стрекозиная душа? Ничуть. Он был храбрым солдатом. Под Зелеными Горами он шесть раз
водил свою роту на турецкий редут, и у него от двухсот человек осталось только
четырнадцать. Дважды раненный — он отказался идти на перевязочный пункт. Вот он был