Page 131 - Хождение по мукам. Хмурое утро

– Ты что, батько, расположился табором на виду у всего города, – отдыхать? Попотчуют
тебя завтра из шестидюймовых. Коротко говори: или нынче в ночь, или уходи…

Днепр в эту ночь стал, но лед был ненадежный. Рабочие всю ночь таскали на берег
доски для переправы, приволакивали половинки ворот, целые плетни. Работали наравне
и все члены ревкома вместе с председателем.
Одни батькины сынки, роскошно увешанные оружием, похаживали по берегу, боясь
вспотеть, и подмигивали друг другу на редкие городские огни на той стороне. Велик и
богат был Екатеринослав!
Часа за два до рассвета двадцать четыре человека вышли на лед. Их вел Рощин. Все было
заранее объяснено. Лед потрескивал в спайках между льдинами, местами приходилось
бросать доски, которые несли в руках. Один только раз блеснуло на берегу близ черной и
смутной громады решетчатого моста, раскатился одинокий выстрел. Все прилегли. И
отсюда уже поползли, насколько возможно отделяясь друг от друга.
Рощин вылез на берег там, где он и наметил, около полузатопленной баржи. Отсюда в
гору шла глухая уличка. Он поднялся по ней и свернул к задней стороне как раз того
двора, – торгового склада, теперь опустевшего, – где был назначен сбор. Огни вокзала
посылали сюда неясный свет. Весь город крепко спал. Рощин некоторое время ходил
вдоль забора легкими шагами, повторяя одну и ту же фразу: «Ишь ты, поди ж ты, что же
говоришь ты». Он с удовольствием посматривал на высокий забор, зная, как без усилия
перебросить через него свое невесомое тело. Поодиночке, как тени, стали появляться
товарищи. Всем он велел прыгать на двор и идти к воротам. И опять ходил легким
шагом.

Из двадцати четырех человек собралось двадцать три, один или заблудился, или был
взят разъездами. Рощин подпрыгнул, подтянулся на руках, зацарапал носками сапог по
доскам и не так легко, как думалось, перекинулся на ту сторону и спрыгнул в битые
кирпичи.
Рабочие стояли у ворот, молча глядя на подходившего Рощина. Некоторые сидели на
земле, опустив лица в поднятые коленки. До рассвета оставалось недолго. Решающими и
самыми томительными были эти последние минуты ожидания, в особенности у людей,
впервые идущих в бой. Рощин смутно различал стиснутые волевым напряжением рты,
сухой блеск немигающих глаз. Это были честные ребята, доверчиво и просто думающие,
тяжелорукие русские люди. По своей воле пошли черт знает на какое опасное дело. За
всемирную, – как говорила Маруся в белой комнатушке, озаренной свечой. К нему
подступило чувство налетающего восторга и опять та же легкость, – волнением стиснуло
горло.

Все это было не похоже ни на что, все – небывалое…
– Товарищи, – сказал он, нахмуриваясь. – Если мы спокойно сделаем это дело, – будет
удача и дальше. От нас сейчас зависит успех всего восстания. (Те, кто сидел на земле,
поднялись, подошли.) Еще раз повторяю – хитрости тут большой нет, главное – быстрота
и спокойствие. Этого враг боится больше всего, – не оружия, а самого человека… Вот
если у тебя… – Он взглянул снизу вверх на юношу с оголенной сильной шеей. – Если у
тебя, товарищ… – Ему неудержимо захотелось, и он положил руку ему на плечо,
коснулся его теплой шеи. – Если у тебя под сердцем холодок, так ведь и у врага тоже под
сердцем холодок… Значит, кто прямее, – тот и взял.

Юноша мотнул головой и засмеялся:
– А ведь и верно ты говоришь, – кто кого надует… Они дураки, а мы умные… Мы-то
знаем, за что… – Он вдруг освободил надувшуюся шею, красивый рот его исказился. –
Мы-то знаем, за что помирать…
Другой, протискиваясь, спросил:

– Ты вот скажи – я кинул гранаты, что я дальше буду, без оружья-то?
Кто-то сиплым шепотом ответил ему:

– А руки у тебя на что? Дурила!