Page 135 - Хождение по мукам. Хмурое утро

незамужние дочери, выйдя с запозданием из своего номера, где он в это время обедал
всухомятку, едва не заключил Рощина в объятия, обдав запахом мадеры:

– Голубчик, Вадим Петрович, так это вы, а мои-то девки трещат, будто какие-то
большевики ворвались…

Но слова замерли у него, когда он увидел огромного Сашко с кровавыми царапинами на
щеках и прикрытый козырьком глаз водопроводчика, и веселого, розового, но мало
расположенного к классовому снисхождению Чижа…

Водопроводчик знал в гостинице все ходы и выходы. Когда взбежали на третий этаж, он
повел на черную лестницу и оттуда – на чердак. Железная дверь туда была
приотворена… «Здесь они», – прошептал он и, распахнув дверь, кинулся с такой злобой,
будто ждал этого всю жизнь… Когда Рощин, нагибаясь в полутьме под балками, добежал
до слухового окна, Роберт все колол штыком какого-то человека в шубе, лежавшего
ничком около пулемета.
– Я говорил – это сам хозяин!

Когда спускались с чердака, мальчик вдруг сплоховал, у него так задрожали губы – сел
на ступени и закрыл лицо картузиком. Сашко, приняв у него винтовку, сказал грубо:
«Ждать нам тебя!», и Чиж сказал ему: «Эх, ты, а еще Роберт…» Он вскочил, вырвал у
Сашко свою винтовку и побежал вниз, прыгая через ступени. Его и Чижа Вадим
Петрович оставил стеречь гостиницу. Сашко послал в штаб с запиской, чтобы в
«Асторию» выслали наряд, и один вернулся на бульвар.
День был уже на исходе. Рабочие отряды заняли почту и телеграф, городскую думу и
казначейство. Все эти места Рощин обошел и отовсюду послал в штаб связистов. По всем
признакам, бой затягивался. Махновская пехота, исчерпав первый отчаянный порыв,
начала скучать в городских условиях… Будь драка в степи, – давно бы уже делили
трофеи, варили на кострах кулеш да, собравшись в круг, глядели бы, как заядлые
плясуны чешут гопака в добрых сапожках, содранных с убитых. Петлюровцы в свой
черед оправились от растерянности, – отступив до середины проспекта, окопались и уже
начали кое-где переходить в контратаки.
Только в сумерки Рощин вернулся на вокзал. Но Махно там не было, свой штаб он
перенес в гостиницу «Астория». Рощин пошел в «Асторию». Со вчерашнего дня не ел,
выпил только кружку воды. Ноги от усталости подвертывались в щиколотках, бекеша
висела на плечах, как свинцовая.

В гостиницу его не пустили. У дверей стояло два пулемета, и по тротуару похаживали,
звеня шпорами, батькины гвардейцы, с длинными, по гуляй-польской моде, волосами,
набитыми на лоб. Чтобы не застудиться, один поверх кавалерийского полушубка
напялил хорьковую шубу, другой обмотал шею собольей шалью. Гвардейцы потребовали
у Рощина документы, но оба оказались неграмотными и пригрозили шлепнуть его тут же
на тротуаре, если он будет настаивать и ломиться в дверь. «Идите вы к такой-сякой
матери со своим батькой», – вяло сказал им Рощин и опять пошел на вокзал.

Там, в полутемном, разоренном буфете, куда сквозь высокие окна падали отблески
костров, он лег на дубовый диван и сейчас же заснул, – какие бы там ни раздавались
крики, паровозные свистки и выстрелы. Но сквозь тяжелую усталость плыли и плыли
беспорядочные обрывки сегодняшнего дня. День прожит честно… Не совсем, пожалуй…
Зачем ударил того в висок? Ведь человек сдался… Чтобы концы, что ли, в воду? Да, да,
да… И увиделось: карты на столе, стаканчики глинтвейна… И тут же – убитый – капитан
Веденяпин, карьеристик, с кариозными зубами и мокрым ртом, как куриная гузка,
сложенным, будто для поцелуя в афедрон командующему армией, генералу Эверту,
сидящему за преферансом… Ну, и черт с ним, правильно ударил…
Сон и тревожные удары сердца боролись. Рощин открыл глаза и глядел на спокойное,
прелестное лицо, озаренное красноватым светом из окна. Вздохнул и пробудился. Рядом
сидела Маруся, держа на коленях кружку с кипятком и кусок хлеба.
– На, поешь, – сказала она.

В эту ночь Чугай и председатель ревкома пробрались в артиллерийский парк, где на