Page 212 - Хождение по мукам. Хмурое утро

женщина… Ай, ай, ай…»
Он настойчиво вертел дверную ручку, и Катю трясло от негодования: Маслов был упрям
и чудовищно самонадеян, он мог до утра стоять за дверью.
«Екатерина Дмитриевна, да хочу всего-навсего тихо посидеть около вашей печурочки…
Расходились нервы… Пустите по-товарищески…»
Было глупо отмалчиваться, и Катя в конце концов отворяла дверь. Он садился перед
пчелкой, подкладывал чурбашки, – а каждый такой чурбашек был дороже золота, – и,
загадочно усмехаясь и протягивая узенькие ладошки над раскаленным железом,
пускался в рассуждения о грозном, как космос, влечении полов… В послушании этому
влечению – красота! Все остальное – гнусное пуританство. К тому же Катя – красива,
одинока и «свободна от постоя», как он выражался. Он был непоколебимо уверен, что
она не сегодня-завтра пустит его под свое одеяло…

Сегодня, начитавшись Достоевского, Катя с тоской прислушивалась к голосам в комнате
Маслова. Там раздавались яростные восклицания и падали – время от времени – какие-то
предметы, будто на пол швыряли книги. Уж сегодня-то он непременно явится за
успокоением…
В дверь поскреблись, в дверную скважину прошептал голосок: «Тетя Катя, вы дома?» Это
была Клавдия, в огромных, обвязанных бечевками, валенках.
– Чесночиха за вами прислала, у нее сидит Рощин с фронта.

– А что, – холодно на улице?

– Ужас, тетя Катя, ветрило так и порошит в глаза, хоть бы – снег, да вот нет и нет снегу…
Что за зима скаженная. А у вас тепло, тетя Катя…
Кате очень не хотелось выходить на холод и тащиться к Чесночихе на Пресню, но еще
более утомительным представился неизбежный ночной разговор. Она надела пальто и
поверх на голову накинула теплую шаль. Осторожно, чтобы не услышал Маслов, они с
Клавдией вышли на улицу. Ночной ветер рванулся на них из темного переулка с такой
силой, что Катя прикрыла девочку концами платка. Пыль колола лицо, громыхали
железные крыши. Ветер выл и свистал так, будто Катя и Клавдия последние люди на
земле, – все умерло, и солнце больше никогда не взойдет над миром…
Около тускло освещенного окошка деревянного домика Катя повернулась к ветру
спиной, чтобы передохнуть. В щель между неплотно задвинутыми занавесками она
увидела комнату, заставленную вещами, черную трубу, протянутую коленом в камин,
посреди комнаты – огонек пчелки и в креслах – несколько человек. Все они, подперев
головы, слушали юношу, стоявшего перед ними, – гордо приподняв вздернутый нос, он
читал что-то по тетради. На нем было ветхое пальто, раскрытое на голой груди, и
обмотанные бечевками валенки, такие же, как у Клавдии. По движению его руки и по
тому, как он героически встряхивал нечесаными густыми волосами, Катя поняла, что
юноша читает стихи. Ей стало тепло на сердце, улыбаясь она повернулась к ветру и, не
выпуская Клавдию из-под платка, побежала к Арбату.

У Чесночихи было много народу, – всё жены рабочих, ушедших на фронт, и несколько
стариков, сидевших в почете около стола, где приезжий рассказывал о военных делах.
Сейчас его спрашивали, перебивая друг друга, о том – скоро ли полегчает с хлебом,
можно ли рассчитывать к рождеству на подвоз в Москву топлива, о том – выдают ли в
частях валенки и полушубки. Называли фамилии мужей и братьев, – живы ли, здоровы
ли они? – как будто этот военный мог знать по именам все тысячи рабочих, дравшихся на
всех фронтах.

Катя не могла протискаться в комнату и осталась в дверях. Поднимаясь на цыпочки, она
мельком увидела, что приезжий что-то записывает на бумажке, опустив голову,
забинтованную марлей.

– Все вопросы, товарищи? – спросил он, и Катя задрожала так, будто этот негромкий,
строгий голос вошел в нее, разрывая сердце. Она сейчас же повернулась, чтобы уйти.
Ничто, оказывается, не забылось… Звук голоса, похожий на тот, родной, навсегда