Page 213 - Хождение по мукам. Хмурое утро

замолкший, встревожил в ней прежнюю тоску, прежнюю боль, ненужную, напрасную…
Так одинокому человеку придет во сне давно изжитое воспоминание, – увидит он
никогда им не виданный домик в лесу, освещенный пепельным светом, и около домика –
свою покойную мать, – она сидит и улыбается, как в далеком детстве: он хотел бы к ней
потянуться, вызвать ее из сна в жизнь, и не может ее коснуться, она молчит и
улыбается, и он понимает, что это только сон, и глубокие слезы поднимают грудь
спящего.

Должно быть, у Кати было такое лицо, что одна из женщин в дверях сказала:
– Гражданки, пропустите учительницу-то вперед, затолкали ее совсем…

Катю пропустили вперед, в комнату. Она вошла, и тот человек у стола поднял голову,
обвязанную марлей, – она увидела его суровое лицо. Прежде чем радость осветила,
расширила его темные глаза, Катя покачнулась, у нее закружилась голова, в ее
сознании все сдвинулось, поднявшийся гул голосов ушел вдаль, свет начал темнеть, так
же как тогда в сенях, когда едва не уронила ведро… Катя, виновато улыбаясь, часто
задышала, бледнея – стала опускаться…
– Катя! – крикнул этот человек, расталкивая людей. – Катя!
Несколько рук подхватило ее, – не дали ей упасть на пол. Вадим Петрович взял в ладони
ее поникшее, милое, очаровательное лицо, с похолодевшим полуоткрытым ртом, с
глазами, закаченными под веки.

– Это моя жена, товарищи, это моя жена, – повторял он трясущимися губами…

Они шли, ветер дул им в спину. Вадим Петрович прижимал к себе Катю за слабые плечи.
Она всю дорогу плакала, останавливалась и целовала Вадима. Он начал было ей
рассказывать, – почему его все считают мертвым, тогда как он целый год по всей России
ищет Катю. Но это вышло путано, длинно, да и совсем сейчас было не нужно. Катя
иногда говорила: «Постой, мы совсем не туда зашли…» Они поворачивали и блуждали по
темным и пустынным переулкам, где скрипели ржавые флюгера на трубах, скрежетали
полуоторванные листы железа или с надрывающим воем размахивала из-за
разрушенного забора черными ветвями липа, помнившая, как здесь, быть может, в
такую же ночь, боясь чертей, во взвивающейся шинели пробегал Николай Васильевич
Гоголь.

На Староконюшенном Катя сказала:
– Вот наш дом, ты вспоминаешь? Но только ты приходил с парадного. Я живу в той же
комнате, Вадим.
Они пробежали через дворик. Дверь на кухне была заперта.

– Ах, неприятно… Придется стучать… Стучи как можно громче…
Катя засмеялась, потом немножко заплакала, поцеловала Вадима и опять засмеялась.
Вадим Петрович громыхнул в дверь обоими кулаками.

– Кто там? Кто там? – встревоженно спросил Маслов за дверью.

– Отворите, это я, Катя.
Маслов отворил, в его руке дрожала жестяная коптилка со стеклянным пузырем. Увидев
позади Кати военного, – он отшатнулся, щеки его собрались продольными морщинами,
глаза ненавистно сузились…
– Спасибо, – сказала Катя и побежала к себе, не выпуская руки Вадима.

Они вошли в комнату, где еще не остыло тепло. Катя шепотом спросила:
– Спички у тебя есть?

Он был так взволнован, что ответил тоже шепотом: