Page 32 - Один день Ивана Денисовича

сидит, горюня, перед огнем, набок голову склоня.
Бригадира лицо рябое освещено из печи. Рассказывает без жалости, как не об себе:

– Барахольце, какое было, загнал скупщику за четверть цены. Купил из-под полы две
буханки хлеба, уж карточки тогда были. Думал товарными добираться, но и против того
законы суровые вышли: стрелять на товарных поездах… А билетов, кто помнит, и за
деньги не купить было, не то что без денег. Все привокзальные площади мужицкими
тулупами выстланы. Там же с голоду и подыхали, не уехав. Билеты известно кому
выдавали – ГПУ, армии, командировочным. На перрон тоже не было ходу: в дверях
милиция, с обех сторон станции охранники по путям бродят. Солнце холодное клонится,
подстывают лужи – где ночевать?… Осилил я каменную гладкую стенку, перемахнул с
буханками – и в перронную уборную. Там постоял – никто не гонится. Выхожу как
пассажир, солдатик. А на путе стоит как раз Владивосток – Москва. За кипятком –
свалка, друг друга котелками по головам. Кружится девушка в синей кофточке с
двухлитровым чайником, а подступить к кипятильнику боится. Ноги у нее
крохотулечные, обшпарят или отдавят. «На, говорю, буханки мои, сейчас тебе кипятку!»
Пока налил, а поезд трогает. Она буханки мои держит, плачет, что с ими делать, чайник
бросить рада. «Беги, кричу, беги, я за тобой!» Она впереде, я следом. Догнал, одной
рукой подсаживаю, – а поезд гону! Я – тоже на подножку. Не стал меня кондуктор ни по
пальцам бить, ни в грудки спихивать: ехали другие бойцы в вагоне, он меня с ними
попутал.

Толкнул Шухов Сеньку под бок: на, докури, мол, недобычник. С мундштуком ему своим
деревянным и дал, пусть пососет, нечего тут. Сенька, он чудак, как артист: руку одну к
сердцу прижал и головой кивает. Ну, да что с глухого!…

Рассказывает бригадир:

– Шесть их, девушек, в купе закрытом ехало, ленинградские студентки с практики. На
столике у них маслице да фуяслице, плащи на крючках покачиваются, чемоданчики в
чехолках. Едут мимо жизни, семафоры зеленые… Поговорили, пошутили, чаю вместе
выпили. А вы, спрашивают, из какого вагона? Вздохнул я и открылся: из такого я,
девочки, вагона, что вам жить, а мне умирать…

Тихо в растворной. Печка горит.
– Ахали, охали, совещались… Все ж прикрыли меня плащами на третьей полке. Тогда
кондуктора с гепеушниками ходили. Не о билете шло – о шкуре. До Новосибирска
дотаили, довезли… Между прочим, одну из тех девочек я потом на Печоре отблагодарил:
она в тридцать пятом в Кировском потоке попала, доходила на общих, я ее в портняжную
устроил.
– Може, раствор робыть? – Павло шепотом бригадира спрашивает.
Не слышит бригадир.

– Домой я ночью пришел с огородов. Отца уже угнали, мать с ребятишками этапа ждала.
Уж была обо мне телеграмма, и сельсовет искал меня взять. Трясемся, свет погасили и
на пол сели под стенку, а то активисты по деревне ходили и в окна заглядывали. Тою же
ночью я маленького братишку прихватил и повез в теплые страны, во Фрунзю. Кормить
было нечем что его, что себя. Во Фрунзи асфальт варили в котле, и шпана кругом сидела.
Я подсел к ним: «Слушай, господа бесштанные! Возьмите моего братишку в обучение,
научите его, как жить!» Взяли… Жалею, что и сам к блатным не пристал…

– И никогда больше брата не встречали? – кавторанг спросил.
Тюрин зевнул.

– Не, никогда не встречал. – Еще зевнул. Сказал: – Ну, не горюй, ребята! Обживемся и на
ТЭЦ. Кому раствор разводить – начинайте, гудка не ждите.

Вот это оно и есть – бригада. Начальник и в рабочий-то час работягу не сдвинет, а
бригадир и в перерыв сказал – работать, значит работать. Потому что он кормит,
бригадир. И зря не заставит тоже.