Page 31 - Один день Ивана Денисовича

полдня что сделали? Ничего. Установку печки не оплатят, и обогревалку не оплатят: это
для себя делали, не для производства. А в наряде что-то писать надо. Может, еще Цезарь
бригадиру что в нарядах подмучает -уважителен к нему бригадир, зря бы не стал.
«Хорошо закрыл» – значит, теперь пять дней пайки хорошие будут. Пять, положим, не
пять, а четыре только: из пяти дней один захалтыривает начальство, катит на
гарантийке весь лагерь вровень, и лучших и худших. Вроде не обидно никому, всем ведь
поровну, а экономят на нашем брюхе. Ладно, зэка желудок все перетерпливает: сегодня
как-нибудь, а завтра наедимся. С этой мечтой и спать ложится лагерь в день гарантийки.
А разобраться – пять дней работаем, а четыре дня едим.

Не шумит бригада. У кого есть – покуривают втихомолку. Сгрудились во теми – и на
огонь смотрят. Как семья большая. Она и есть семья, бригада. Слушают, как бригадир у
печки двум-трем рассказывает. Он слов зря никогда не роняет, уж если рассказывать
пустился – значит, в доброй душе.
Тоже он в шапке есть не научился, Андрей Прокофьич. Без шапки голова его уже старая.
Стрижена коротко, как у всех, а и в печном огне видать, сколь седины меж его сероватых
волос рассеяно.
– …Я и перед командиром батальона дрожал, а тут комполка! «Красноармеец Тюрин по
вашему распоряжению…» Из-под бровей диких уставился: «А зовут как, а по отчеству?»
Говорю. «Год рождения?» Говорю. Мне тогда, в тридцатом году, что ж, двадцать два
годика было, теленок. «Ну, как служишь, Тюрин?» – «Служу трудовому народу!» Как
вскипятится, да двумя руками по столу – хлоп! «Служишь ты трудовому народу, да кто
ты сам, подлец?!» Так меня варом внутри!… Но креплюсь: «Стрелок-пулеметчик, первый
номер. Отличник боевой и полити…» – «Ка-кой первый номер, гад? Отец твой кулак! Вот,
из Каменя бумажка пришла! Отец твой кулак, а ты скрылся, второй год тебя ищут!»
Побледнел я, молчу. Год писем домой не писал, чтоб следа не нашли. И живы ли там,
ничего не знал, ни дома про меня. «Какая ж у тебя совесть, – орет, четыре шпалы
трясутся, – обманывать рабоче-крестьянскую власть?» Я думал, бить будет. Нет, не стал.
Подписал приказ – шесть часов и за ворота выгнать… А на дворе – ноябрь.
Обмундирование зимнее содрали, выдали летнее, б/у, третьего срока носки, шинельку
кургузую. Я раз…бай был, не знал, что могу не сдать, послать их… И лютую справочку
на руки: «Уволен из рядов… как сын кулака». Только на работу с той справкой.
Добираться мне поездом четверо суток – литеры железнодорожной не выписали,
довольствия не выдали ни на день единый. Накормили обедом последний раз и
выпихнули из военного городка.
…Между прочим, в тридцать восьмом на Котласской пересылке встретил я своего
бывшего комвзвода, тоже ему десятку сунули. Так узнал от него: и тот комполка и
комиссар – обая расстреляны в тридцать седьмом. Там уж были они пролетарии или
кулаки. Имели совесть или не имели… Перекрестился я и говорю: «Все ж ты есть,
Создатель, на небе. Долго терпишь да больно бьешь».
После двух мисок каши закурить хотелось Шухову горше смерти. И, располагая купить у
латыша из седьмого барака два стакана самосада и тогда рассчитаться, Шухов тихо
сказал эстонцу-рыбаку:

– Слышь, Эйно, на одну закрутку займи мне до завтра. Ведь я не обману.
Эйно посмотрел Шухову в глаза прямо, потом не спеша так же перевел на брата
названого. Все у них пополам, ни табачинки один не потратит. Чего-то промычали друг
другу, и достал Эйно кисет, расписанный розовым шнуром. Из кисета того вынул щепоть
табаку фабричной резки, положил на ладонь Шухову, примерился и еще несколько
ленточек добавил. Как раз на одну завертку, не больше.
А газетка у Шухова есть. Оторвал, скрутил, поднял уголек, скатившийся меж ног
бригадира, – и потянул! и потянул! И кружь такая пошла по телу всему, и даже как будто
хмель в ноги и в голову.
Только закурил, а уж через всю растворную на него глаза зеленые вспыхнули: Фетюков.
Можно б и смиловаться, дать ему, шакалу, да уж он сегодня подстреливал, Шухов видел.
А лучше Сеньке Клевшину оставить. Он и не слышит, чего там бригадир рассказывает,