Page 9 - Один день Ивана Денисовича

тюрьмах и в лагерях, и хоть ни одной из них на весах проверить не пришлось, и хоть
шуметь и качать права он, как человек робкий, не смел, но всякому арестанту и Шухову
давно понятно, что, честно вешая, в хлеборезке не удержишься. Недодача есть в каждой
пайке – только какая, велика ли? Вот два раза на день и смотришь, душу успокоить –
может, сегодня обманули меня не круто? Может, в моей-то граммы почти все?

– Грамм двадцать не дотягивает, – решил Шухов и преломил пайку надвое. Одну
половину за пазуху сунул, под телогрейку, а там у него карманчик белый специально
пришит (на фабрике телогрейки для зэков шьют без карманов). Другую половину,
сэкономленную за завтраком, думал и съесть тут же, да наспех еда не еда, пройдет
даром, без сытости. Потянулся сунуть полпайки в тумбочку, но опять раздумал:
вспомнил, что дневальные уже два раза за воровство биты. Барак большой, как двор
проезжий.

И потому, не выпуская хлеба из рук, Иван Денисович вытянул ноги из валенок, ловко
оставив там и портянки и ложку, взлез босой наверх, расширил дырочку в матрасе и
туда, в опилки, спрятал свои полпайки. Шапку с головы содрал, вытащил из нее
иголочку с ниточкой (тоже запрятана глубоко, на шмоне шапки тоже щупают; однова
надзиратель об иголку накололся, так чуть Шухову голову со злости не разбил). Стежь,
стежь, стежь – вот и дырочку за пайкой спрятанной прихватил. Тем временем сахар во
рту дотаял. Все в Шухове было напряжено до крайности – вот сейчас нарядчик в дверях
заорет. Пальцы Шухова славно шевелились, а голова, забегая вперед, располагала, что
дальше.

Баптист читал евангелие не вовсе про себя, а как бы в дыхание (может, для Шухова
нарочно, они ведь, эти баптисты, любят агитировать, вроде политруков):

– «Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор, или злодей, или как
посягающий на чужое. А если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за
такую участь».
За что Алешка молодец: эту книжечку свою так засавывает ловко в щель в стене – ни на
едином шмоне еще не нашли.
Теми же быстрыми движениями Шухов свесил на перекладину бушлат, повытаскивал из-
под матраса рукавички, еще пару худых портянок, веревочку и тряпочку с двумя
рубезками. Опилки в матрасе чудок разровнял (тяжелые они, сбитые), одеяло вкруговую
подоткнул, подушку кинул на место – босиком же слез вниз и стал обуваться, сперва в
хорошие портянки, новые, потом в плохие, поверх.
И тут бригадир прогаркнулся, встал и объявил:

– Кон-чай ночевать, сто четвертая! Вы-ходи!
И сразу вся бригада, дремала ли, не дремала, встала, зазевала и пошла к выходу.
Бригадир девятнадцать лет сидит, он на развод минутой раньше не выгонит. Сказал –
«выходи!» – значит, край выходить.
И пока бригадники, тяжело ступая, без слова выходили один за другим сперва в коридор,
потом в сени и на крыльцо, а бригадир 20-й, подражая Тюрину, тоже объявил: «Вы-
ходи!» – Шухов доспел валенки обуть на две портянки, бушлат надеть сверх телогрейки и
туго вспоясаться веревочкой (ремни кожаные были у кого, так отобрали – нельзя в
Особлагере).
Так Шухов все успел и в сенях нагнал последних своих бригадников -спины их с
номерами выходили через дверь на крылечко. Толстоватые, навернувшие на себя все,
что только было из одежки, бригадники наискосок, гуськом, не домогаясь друг друга
нагнать, тяжело шли к линейке и только поскрипывали.

Все еще темно было, хотя небо с восхода зеленело и светлело. И тонкий, злой потягивал
с восхода ветерок.

Вот этой минуты горше нет – на развод идти утром. В темноте, в мороз, с брюхом
голодным, на день целый. Язык отнимается. Говорить друг с другом не захочешь.

У линейки метался младший нарядчик.