Page 153 - Живые и мертвые

передернуло от воспоминаний. – Думаю, не успели, – повторил он. – Как и другие города. –
Он приблизил свое лицо к ее лицу и, переменив тон, сказал тихо и спокойно, как маленькой:
– Ты, наверно, вообще еще не до конца себе это представляешь.
– Очень устал? – спросила Маша.
Синцов закрыл глаза и снова открыл их.
– Трудно было?
Синцов чуть заметно кивнул, – у него закружилась голова, и он старался овладеть
собою.
– Когда прилетел в Москву, сегодня? – тихонько спросила Маша; ей показалось, что он,
закрыв глаза, что-то вспоминает.
И оттого, что она спросила так тихо, и оттого, что он боролся в эту секунду с
головокружением, он не расслышал слова, которое бы его удивило, – «прилетел», а услышал
только последнее слово «сегодня» и слабо кивнул головой.
– Сейчас я тебя раздену, вымою и уложу спать, – сказала Маша. И, сама испугавшись
слова «вымою», чтобы ему не пришло в голову, что он ей неприятен и не мил такой грязный,
какой он есть сейчас, – порывисто взяла его тяжелую, в ссадинах и кровоподтеках руку и раз
за разом горячо поцеловала ее.
– Вымоемся, хорошо? – спросила она, поднимая глаза.
Что ему было сказать?
– Да, хорошо, конечно, хорошо! – Чего он еще мог хотеть, как не того, чтобы эти
сильные, нежные, маленькие руки, которые он столько раз вспоминал, раздели его, вымыли,
уложили в постель?
– Я как только увидела тебя, сразу поставила греть на кухне воду.
– Сразу же и поставила? Вон ты какая рассудительная, – улыбнулся Синцов.
– Я не рассудительная, а просто хочу тебе помочь, ты, по-моему, очень ослабел.
– Да, немного ослабел. – Синцов взял ее маленькую, чистую руку в свою, большую,
грязную, и на секунду испытал желание до боли стиснуть ее.
– Я совсем забыла. Может, ты хочешь есть? – спросила она.
– Нет, пока не хочу, – сказал он, с удивлением почувствовав, что и в самом деле не
хочет сейчас есть. – Иди на кухню, а я разденусь тут и приду. – И, увидев через дверь
брошенную на стол Машину шинель, добавил: – Только дай мне шинель, я ее накину.
Он подождал, пока она принесла шинель и ушла, проводив ее глазами, спустил ноги на
пол и стал стаскивать сапоги.
Потом он стоял на кухне в жестяном тазу, а Маша мыла его, как матери моют детей,
как старые няни моют в госпиталях больных и раненых.
Когда Маша стала мыть его, она сразу заметила у него два красных рубца на боку.
– Ранили? – тихо спросила она, и он молча кивнул: да, ранили.
– Дай мне, пожалуйста, кружку воды, – сказал Синцов, когда Маша, как больного,
обхватив под мышки и подпирая плечом, довела его до постели и усадила.
Пока Маша ходила за водой, он лег. Простыни были чистые, с неразгладившимися
складками, поверх простынь и одеяла лежала Машина шинель. Он потрогал пальцами
надетую на себя после мытья чистую полотняную рубашку, потом понюхал ее – рубашка,
несколько месяцев лежавшая вместе с Машиными вещами, пахла знакомым одеколоном.
Другая такая же рубашка была надета на подушку вместо наволочки.
Маша принесла ему воды, пока он пил, закрыла дверь и подняла на окне штору, а
потом, приняв у него кружку, быстро разделась и легла рядом с ним, зябко подоткнув под
бок полу шинели.

– Почему ты не спишь? Ты же так устал, я чувствую.
– Устал, а спать не могу.
– Зачем ты садишься?
– Так мне легче рассказывать. Я должен, я хочу рассказать тебе…