Page 158 - Живые и мертвые

пересыпанное нафталином старое грубошерстное пальто. Потом порылась на других полках
и взяла тронутый молью головной платок и кое-что из вещей матери, которые надо было
ушивать в ширину и в длину.
Завязав все это в старую скатерть и положив на стол, она не спеша помылась на кухне
под краном и растерлась мохнатым полотенцем так, что кожа покраснела и сразу стало
тепло.
Потом так же не спеша надела обмундирование, на ощупь, без зеркала причесалась и,
посмотрев на часы, села на кровать.
– Ваня! – Она уткнулась носом в подушку рядом с лежавшей на ней головой мужа и
тихонько подталкивала щекой его щеку. – Ваня!
Она думала, что он долго не сможет проснуться, но он сразу проснулся и сел.
– А! Это ты! – И он улыбнулся ей своей доброй улыбкой.
Потом увидел, что она уже одета, и спросил с тревогой:
– Ты уходишь? Куда ты уходишь?
Она объяснила ему, что через полчаса, в семь, придет машина и будет стоять за углом и
ей нельзя пропустить эту машину, потому что отпуск только до девяти утра.
– Ну что ж… может, так даже и лучше, – сказал он. – Ты уедешь, а я дождусь, когда
совсем рассветет, и пойду, как сказал тебе вчера. Будем одеваться. Выйди на минуту, я
чего-то тебя стесняюсь.
– Я отвернусь. – Она подошла к окну и, приоткрыв штору, выглянула наружу. На улице
было еще темно. – Чудак ты. Вчера не стеснялся, сегодня стесняешься.
– Да, уж вот так, – сказал он, одеваясь.
Он простучал сапогами на кухню, а она, продолжая стоять у окна, слушала, как он
моется там под краном.
– Ну что же, – сказал он, вернувшись и вешая на спинку кровати мокрое полотенце. –
Что бы там теперь со мной ни было, поверят, не поверят, пошлют на фронт или, самое
худшее, – он сделал усилие, и голос его остался спокойным, – не пошлют, а адрес все-таки
дай. Напишу тебе, как будет.
Маша смешалась. Что было ответить ему? Ответить, что завтра или послезавтра она
улетит? Этого она не хотела. Не ответить? Этого она не могла.
– Ты сколько еще там, у себя в школе, пробудешь? – Он покосился на завязанные в
скатерть вещи. – Это что?
– Вещи собрала, за этим меня и отпустили. – Маша не успела придумать, что солгать.
– А-а… Тогда понятно. Значит, на днях?
Она кивнула.
– Но адрес все-таки дай. Что там у вас, ящик или полевая почта?
Он оторвал угол от лежавшей на подоконнике пожелтевшей газеты, записал номер
Машиного почтового ящика огрызком валявшегося на буфете карандаша, положил бумажку
в карман гимнастерки и усмехнулся.
– Единственный мой документ на сегодняшний день.
Потом помолчал и, желая успокоить Машу, добавил:
– Может быть, из райкома удастся как-нибудь разыскать Серпилина, я тебе говорил про
него.
Маша кивнула.
– Если только он жив и здесь, то может сказать обо мне. Мне сейчас все дорого.
– Я не могу представить, чтобы кто-нибудь не поверил тебе.
– А я могу. – Он в упор посмотрел ей в глаза своими постаревшими, какими-то
странными, одновременно и добрыми и злыми глазами. И, не желая больше говорить о себе,
спросил о ее брате: – Где Павел? По-прежнему в Чите?
– Да. Недавно прислал письмо.
– Бесится, что не воюет?
– Бесится… Слушай, Ваня, – сказала Маша, снова чувствуя сейчас его большим, а себя